Сон 23

Призрак любимой женщины

Мне часто снятся сады, как ипостась моей Родины. В них превращается Курпинский лес, они опоясывают Слонское. Сады рождают представления о космосе, особенно весенние, в Млечном пути цветения, с кометами и метеорами бутонов, со звездными россыпями черемухи и сирени, с фантастическими полетами насекомых. Часто в сонном видении я, летая по саду, оказываюсь в звездном небе, а выбранная мною звезда, приближаясь, оказывается цветком. В садах я встречаю любимых, и усопших, за деревьями, под дождем облетающих лепестков. Сад - это природа, дух в которую вложил человек, сад смотрит глазами садовника, доброго или корыстного Адама, который единственный изо всех смертных продолжает выполнять прямое указание Божие.

В этом сне я была мужчиной. Майская ночь, облитые цветами и лунным светом деревья. Я подумал: "Дерево в цвету как призрак любимой женщины" Художественный образ есть красивая неточность, но во сне любой возникший троп тотчас перестает быть тропом, ассоциация трансформирует предмет. Над снами работают руки скульптора, ведь если нам кажется, что вышедший из рук мастера кусок глины похож на фигурку человека, то это и есть собственно фигурка, а не кусок глины. Так дерево оказалось призраком. Иногда ветер, обдув цветущее дерево, овеяв его сорванными лепестками, на секунду придает ему другую форму, чаще веретена или паруса. А тут, словно с помощью хитро закрученного вихря, дерево обрело очертания женской фигуры, одежды и волосы ее словно трепетали на ветру, на самом же деле они и были ветром. У призрака не было лица, только сквожение ветвей под лепестками, и узнать женщину мне предстояло только по ее реакции на ветер. Лепестковый призрак был прообразом, болванкой, по нему создавалась форма ветра, которой предстояло, сжав, сдавив мою любимую, сделать ее подобной этому призраку. Тиски ветра исчезнут, оковы его падут, и признаки призрака растворятся в штиле. Поэтому надо смотреть на женщин на ветру, чтобы найти единственную. Ветры и женщины закрутились у меня в голове: эта стоит на палубе, и ее жемчужный воротник напоминает чайку, крыльями обвившую шею в пупырышках холода. Эта бежит к вертолету, и на голове у нее кавардак, бунт каштановых волос. Эта тоже бежит - за зонтиком, пожелавшим превратиться в шелковое колесо с бамбуковой осью, а юбка всеми полотняными силами тянет ее в другую сторону. Эта сушит волосы после бассейна, поворачивает голову под феном, демонстрируя все ракурсы своего лица, в необычных становится вдруг неузнаваемой на долю секунды, знакомой, опять чужой, но другой, женщина в метаморфозах. Эта достает из сумки шелковый платок и связывает им ветер, обвязывает ветер вокруг головы, прячет его вместе с прядями под гладь ткани.... И это она. И это Инна. Я просыпаюсь, еще считая себя мужчиной, и я счастлив (а) в миг пробуждения: теперь я могу жениться на ней, потому что узнал ее в цветочном призраке! Понимаю, кто я, и счастье портится. Так лопается и расплывается цветными волокнами переводная картинка, опущенная в слишком горячую воду. Я не видела Инну пятнадцать лет, и пятнадцать лет не вспоминала о ней.

Бодрствование 23

Общежитские пьянки к тому приводят. Темная прокуренная комната, одеяло, пахнущее всевозможной сыростью от детской мочи до пролитой водки, царство кроватного скрипа и анонимное тело рядом, в поту и похмельной дрожи. И висит в воздухе интрига: чья душа в этом теле. Мы из жалости друг к другу (в таком-то теле, с такой-то мускулатурой, с такими-то губами - и глупая такая душа) перестали спорить, как перестаешь ругать собаку, хотя и уверен, что она так ничего и не поняла, когда замечаешь приниженность и тоскливость в ее глазах. Мы вообще перестали пользоваться словами с тех пор, как я переехала к Максу. Он превратил меня в глину и, обнимая его, я знала, что размазываюсь, и он вылепит из меня какой угодно сосуд и наполнит его собой. Раньше я думала, что вот, никогда не узнаю, что испытывает мужчина во время любви. Теперь я поняла, что это женщина не испытывает ничего. Она становится частью тела мужчины и испытывает то, что испытывает он. Женщины нет и не должно быть во время любви, только один, усовершенствованный мужчина, а женщина - только его совершенство, вложенная на место отнятая кость. Я знала его мысли во время любви, его ощущения. Своих у меня не было. Однако мы не все время были мужчиной и женщиной. Иногда мы были просто людьми, и каждый боролся за первенство с подобным себе. Многовато два человека в одной квартире.

Сон 24

Ветки и ты

Наконец-то мне приснился ты. Ты поправился, загорел, колесики твоих радужек стали еще более голубыми, а линия пополневших губ - сонной. Волнуясь, ты рассказал мне притчу, которая, на твой взгляд, должна была "многое объяснить мне в наших отношениях".

Один человек пошел в лес за хворостом. Он собирал ветки, а они говорили: "Как он заботится о нас! Нам тут холодно и мокро, а он несет нас в свой сухой теплый дом. Как он любит нас!" Человек положил ветки возле камина и стал бросать их в топку. Ветки говорили: "Ничего, что некоторые из нас гибнут, ведь все-таки человек старается для веток - хочет, чтобы нам было еще теплее" Наконец осталась одна ветка. Она сказала: "Все это человек сделал ради меня! Он нашел меня, принес в свой дом, высушил и обогрел. Чем же я, неблагодарная, могу отплатить ему? Да я готова умереть ради своего благодетеля. Он обогрел меня - теперь моя очередь!" И сама прыгнула в топку.

Тут я по-другому взглянула на твой загар, на твою разморенность. Ты определенно был готов броситься в камин.

Бодрствование 24

Я скажу тебе: "Есть решимость труса: ни за что не прыгнуть с вышки, с которой все прыгают, несмотря ни на какие насмешки, ни на какие издевательства. Ты вполне обладаешь этой решимостью. Ты, может быть, так же, как и я, боишься ответственности, и когда тебе кажется, что она надвигается, как туча, чтобы на годы зарядить над тобой холодным дождем долга, ты решительно и позорно спасаешься бегством. Затем, когда опасность миновала, снова подбираешься к ней, подкрадываешься, готовый все бросить, броситься бежать, потому что пауком карабкаться на вышку, с которой ты никогда не прыгнешь, это и есть для тебя - жить. Ты ухаживал за мной как лакей, стараясь быть полезным и точным, а когда я поселилась у тебя в лакейской, ты стал разрушать всякую видимость семьи, забиваясь в углы, как паутиной заплетая их своей, углами распоротой, тенью. А я охотилась на тебя. И вот мы спустились к самому началу. И ты опять звонишь каждый день и приглашаешь в свою квартиру. Я буду там в гостях, все амбиции хозяйки за этот месяц утеряны, а ты будешь прислуживать, готовый проводить посетительницу или служить ей до утра. Ты будешь застенчиво хмыкать в усики, если я похвалю твою стряпню, или не заметишь, что не похвалила, и странно будет вспомнить, как месяц назад мы ругались из-за денег, и как помидоры в холодильнике лежали двумя грядами: твои и мои. В какую мелочность ты пускался из страха быть пойманным женщиной! И это, конечно, была не скупость: это был эквивалент вздрагиваниям при малейшем шорохе"

Сон 25

Монах и Добрый Будда

Монах отправился в горы Тибета, чтобы поклониться нерукотворной статуе Доброго Будды. Много веков назад базальтовая скала треснула и раскололась, как кокон, обнажив среди обломков породы двадцатиметровую статую из розовой яшмы. Будда был словно живой, с такой доброй улыбкой, что никто без слез умиления не мог взирать на его лик. Чтобы лицезрение Будды было возможно, отшельники соорудили рядом подъемник из буйволиных кож. В то время как сто паломников с его помощью поднималось к самому лику Будды, а сто просветленных опускалось на землю, один блаженнейший в течение десяти секунд созерцал лицо Доброты. Он видел поры на яшмовой коже, морщинки у полупрозрачных губ и полуприкрытых глаз. Казалось, что под яшмой телесного цвета струится кровь. Монах проделал долгий путь, словно цветами украшая его делами доброты и милосердия. Его преследовала богиня смерти, ненавистная Кали, и он по полночи отгонял ее медитацией и молитвой. Зато, когда тварь отползала, монах видел своего Будду во снах, и каждый раз просыпался от слез. Наконец монах достиг расколотой скалы. Ее обломки в закатном свете казались обрывками потемневших пергаментных свитков. Будда возвышался среди камней как огромное розовое облако: так плавны и прозрачны были линии статуи. Монах, оглядев устройство гигантского подъемника, стал молиться о том, чтобы что-нибудь испортилось, когда он будет на вершине, и чтобы он остался лицом к лицу с Буддой хотя бы на одну секунду дольше, чем все остальные, даже, если за этим последует его гибель. И молитва монаха была услышана: в тот самый момент, когда он застыл перед священным ликом, приводной ремень оборвался, и двести человек, сто паломников и сто просветленных, рухнули с высоты на рваные края скал. А монах стоял на буйволиной коже, наползшей на уступ, десять секунд, двадцать, шестьдесят, час, два часа, и не слышал стонов умирающих. Он очнулся сутки спустя, только когда его ноги подкосились от утомления, и он соскользнул на другой уступ, ниже. С большим трудом, в кровь сотря кожу на руках и ногах, монах спустился вниз. Он увидел на камнях трупы с распоротыми животами, покрытые живой парчой мух. Погибли и отшельники, приводившие в движение подъемник: камни, обрушившиеся от сотрясения скалы, покрыли их. Скорбя, монах пошел прочь, не смея поднять взгляд на Будду. И везде он находил изувеченные трупы, ручьи крови, тучи мух и зловоние смерти. Каждая хижина, каждый дом развалились, каждая колесница, каждая повозка опрокинулись и рассыпались, каждая скала, каждый покров, каждое дерево рухнули. Сходни обвалились, лодки перевернулись, мосты затонули. Мир убил людей, как люди убивали мух, всем, что ни попадало под руку: мухобойкой, туфлей, веером или свитком. Монах один остался на Земле, бродил и стенал, подобно тому, как кружит и зудит последняя осенняя муха. Когда слезы застелили ему глаза так, что он не мог видеть ничего, кроме отражения своих ресниц, его ресницы раздвинула богиня Кали и сказала, гримасничая в выгнутом зеркале слезы, что некогда Земля треснула как яйцо, и из нее вылупилась статуя Доброго Будды. Отшельники Тибета скрепили рассыпающуюся скорлупу ремнями из буйволиной кожи, служившими также подъемником, а теперь, когда скрепы лопнули, весь мир треснул и развалился. "Ты один живой человек на Земле, где теперь торжествую я, черная" - сказала богиня, и как в омут нырнула в зрачок монаха. Монах впал в отчаяние: ведь это его молитва погубила род людской. Он поспешил обратно к своему Будде, чтобы молить его о прощении, ибо благочестие обернулось злодеянием. Он достиг статуи в рассветный час, и увидел, как солнце поднимается из-за облаков смрадных испарений, достигает головы Будды и словно проходит сквозь нее, обретая черты прекрасного лица. Монах пал ниц, и услышал глас солнцеглавого Будды: "На протяжении многих веков люди просили меня сотворить добро, желая увидеть, как отразится моя улыбка в водах майи, согревая их. В водах, которые есть слезы. Но ты был первым, чье желание оказалось действительно благочестивым: ты захотел созерцать саму улыбку Добра, и она высушила слезы майи. Колесница Сансары разрушена! Стань Буддой Разрушения и войди в Нирвану" "Нет, - ответил монах. - Я хочу остаться с людьми, пусть даже и с мертвыми. А потому не буду больше служить Добру. Я буду служить ненавистной мне Кали, потому что она последняя, кто не оставил людей" Будда смолк, а монах отправился искать уступ и лопату, чтобы до своей смерти хоронить мертвецов.