На это можно многое возразить. В Священном Писании нет никаких указаний на то, что апостолы ожидали Воскресения в каком бы то ни было смысле, – напротив, они долго не могли поверить в это и их убедил только факт... Однако на это можно в свою очередь возразить, что сущность подобных религиозных иллюзий и видений в том и состоит, что сознание, очевидно, противится им и что это сопротивление должно быть преодолено, хоть они и появляются из области подсознания, – или, вернее, именно поэтому. Возможно, это так, но тогда они должны по своей форме соответствовать общей душевной и духовной жизни переживающего. Образ же Бога, ставшего человеком и трансформировавшего Свою телесность в потустороннее состояние, был абсолютно чужд иудейскому мышлению. Никогда подсознание галилейских рыбаков не могло бы преодолеть подавленность посредством такого образа...

И наконец, – вернее, прежде всего – следовало бы отметить, что такой результат религиозного потрясения мог бы, по всей вероятности, выдаваться за истинное происшествие в течение нескольких лет, характеризующихся какими-то потрясениями или духовным упадком, но никогда из иллюзии не могла бы вырасти такая объемлющая мир сила, как христианство, нерасторжимо связанная с верой в Воскресение Иисуса. Надо быть слепым, чтобы утверждать противоположное! Но наука, приписывающая себе особую проницательность, довольно часто бывает слепой – именно там и тогда, где и когда молчаливая воля повелевает ей не видеть... Но все это – еще не главное, и говорили мы об этом только для того, чтобы расчистить путь для самого важного.

Павел, не переживший кризиса других апостолов, выражает это самое важное следующими словами: «Если Христос не воскрес, то вера ваша тщетна... (тогда) мы несчастнее всех человеков» (1 Кор 15.I4-19). А это означает: на Воскресении Иисуса из мертвых зиждется христианская вера, и без него она рушится. Оно – не второстепенный аспект этой веры и не ее мифологическое развитие, вызванное историческими причинами и не имеющее отношения к ее сущности, – но самое ее сердце.

Это утверждение Апостола побуждает нас обратиться к Самому Иисусу: а что думал об этом Он Сам? Иисус неоднократно, и в частности трижды при последнем посещении Иерусалима, говорил о Своей смерти, и каждый раз Он добавлял, что воскреснет. В этих изречениях сконцентрировано нечто важное для Него, а именно – Его своеобразное отношение к смерти. Как мы говорили выше, той смерти, которой подвластны мы, Он не знает. Знает Он только ту смерть, за которой следует воскресение, притом немедленное, происходящее во плоти и во времени. Мы стоим теперь перед наивысшей, но вместе с тем и самой трудной задачей христианского мышления: понять существование Господа. В совместном переживании благодатного общения, в вере и следовании за Ним это доступно и самому простому человеку. Но здесь мы имеем в виду понимание посредством сознательного мышления, ибо и оно ведь призвано служить Христу, что, впрочем, предполагает его готовность «креститься» и стать христианином. Эта задача – понять живого Христа, истолковать Его самосознание чрезвычайно трудна. Две опасности угрожают нам здесь: исходить из реальной человеческой психологии, пожертвовав при этом тем, что находится вне ее, или исходить из догмы и признавать сверхчеловеческое, при том, что оно остается незримым. Сути можно достичь лишь в том случае, если удастся войти в соприкосновение с живым образом Господа, видя не Только Его неизменную человечность, но и то, как прорывается сквозь нее что-то, что есть не только величие гения или религиозный опыт, но – Сам пресвятой Бог.

Иисус относится к миру иначе, чем мы. И к людям – иначе, чем простой человек. И к Богу – иначе, чем верующий. И к Своему собственному существованию, к жизни и смерти – иначе, чем мы все. В этом уже заложено воскресение.

Мы стоим здесь перед альтернативой, доходящей до самой глубины естества. Если принимать за точку отсчета самих себя – наше человеческое бытие, окружающий мир, законы, по которым развиваются мышление и чувства, – и, исходя из этого, судить об Иисусе Христе, то веру в воскресение следует считать результатом определенных религиозных потрясений периода возникновения общины, то есть заблуждением. В этом случае последовательность диктовала бы необходимость отказаться от этой веры вместе с ее предпосылками и выводами и постараться выработать «чистое христианство». Правда, оно едва ли выйдет за пределы показной этики и благочестия... Или же нам станет ясно, для того чтобы понять Христа, нужна вера. Мы поймем, что Он пришел не для того, чтобы принести новые познания и новый опыт, которые помогут нам жить в этом мире, но для того, чтобы освободить нас от его власти. Мы услышим Его призыв и подчинимся Ему. Мы подойдем к Христу с мерками, взятыми у Него Самого. Мы будем готовы понять, что Он не привносит новых сил в старый мир, чтобы тот мог идти прежним путем, но с Него, напротив, начинается новое существование. Мы совершим тот внутренний поворот, который именуется «верой» и после которого уже не размышляют о Христе, исходя из законов мира, но исходя из Христа, размышляют обо всем остальном. Тогда мы уже не скажем: в мире не бывает так, чтобы умерший ожил, а значит, весть о воскресении – миф, но скажем: Христос воскрес, следовательно, воскресение возможно, и Его Воскресение составляет основу истинного мира.

Через Воскресение открывается то, что с самого начала содержалось в живом существе Иисуса, Сына Человеческого и Сына Божия. Когда мы задумываемся над собственным существованием, оно представляется нам движением, начинающимся во мраке, густота которого зависит от нашей памяти. Затем прямая восходит, достигает вершины и клонится вниз, чтобы наконец оборваться – через долгий срок или преждевременно. Эта дуга моего существования начинается с рождения и кончается смертью. Перед нею лежит мрак, в который мы изумленно вглядываемся, пытаясь понять, как стало возможным начало. За нею же опять царит мрак, хоть мы и ощущаем неопределенное чувство надежды...

У Иисуса Христа это не так. Дуга Его существования не начинается с рождения, а уходит за его пределы – в вечность: «Прежде нежели был Авраам, Я есмь» (Ин 8.58). Это – не слова христианского мистика второго века, как иногда утверждали, но непосредственное выражение того, что жило во Христе. И дуга не тонет в смерти, но вместе со всей Его человеческой жизнью ведет дальше, в вечность: «... убьют Его; и в третий день воскреснет» (Мф 17.23). Самосознанию Христа свойственны совсем иные глубина и простор, совсем иное отношение к смерти, чем у нас. В Его сознании смерть всего только переход, хоть и невообразимо тяжелый. «Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою?» – спрашивает Господь учеников на пути в Эммаус (Лк 24.26). Воскресением осуществляется то, что Он вынашивал в Себе всегда. Тот, кто отрицает Воскресение, отвергает задним числом и все то, с чем оно связано в Его существе и сознании. В то, что остается после этого, уже не стоит верить.

Но ведь из повествований ясно видно, что речь идет о видениях! Ведь у учеников все же были видения!.. Конечно, только мы должны вернуть этому слову его подлинный смысл. То, с чем невольно связывается представление о «видении», бытует в сознании слушателей лишь со сравнительно недавнего времени. А между тем это слово восходит к глубочайшей древности. Мы находим его уже в Ветхом Завете. «Видение» – значит зрительное восприятие, но не путем простого переживания, смысл которого диктуется внутренней жизнью самого видящего, а посредством вступления более высокой реальности в область его опыта. У гроба, на пути в Эммаус, в комнате и на озере у учеников были, конечно, видения – но это означает только, что они видели живого Господа. Видели как реальность, находившуюся в мире и в то же время ему не принадлежавшую, включенную в закономерности этого мира, но властвующую над его законами. Эту реальность видишь, разумеется, иначе, чем видишь растущее у дороги дерево или человека, входящего в дверь. Видеть Его, воскресшего Христа, было потрясением, взрывавшим все привычное. Отсюда появление в повествовании новых слов: что Он «является», «исчезает», «внезапно» оказывается посреди комнаты или что человек едет, а Он «рядом с ним» и т.д., как, напр., Мк 16.9-14 или Лк 24.31-36. Отсюда в повествование проникает нечто внезапное, обрывающееся, трепетно движущееся, противоречивое – форма, подходящая для нового содержания, взрывающего старую форму в поисках самовыражения.