Про птицу я уж и не говорю. Птица в наших краях и летовки и зимовки проводит. Весной выйдешь - от чухаря по лесу стон стоит: глухари свою любовь справляют. Куроптя иной год с погодами как снегу нанесет, охотники наши своей добыче счет на тысячи пар ведут. И для всякой залетной птицы для уток, для гусей, лебедей - лето наше непременно. Хорошо им в подсолнечных землях, а все же на лето к нам в гости жалуют: здесь их родина. В кормежке им у нас довольство: рыбы густо, ягод - что грязи в мокрое лето; птенчикам птичьим - покой дорогой.
Я так сужу, что красовитей нашей Печоры во всем свете другой реку нету. Вокруг нас куда ни пойди, куда ни глянь - глаза полны и душа рада. До теплых мест, до дальних городов пущи несходимые растеклись. Выйди в лес, на озеро: ходишь там - как в гостях гостишь. На березах малым ветром листья колеблются. Пичужка пичужке голос подает. Рябчиков свист в ушах тает. И берег, и лес, и небо в воду опрокинуты. Во глуби озерной облака плывут. Так бы и смотрел на все без сна и без отдыха, да неоглядна та краса.
Зимами у нас и того краше: ни комар к тебе не прильнет, ни в болоте ноги не ознобишь. Каждый угорышек, каждый кустик снегами опушен. Все снега зайцы да лисицы вытропят, белки да горностаи путиками разрисуют. С ружьишком да с собакой ходи по тем тропкам да путикам и вычитывай: какой зверь куда подался, сыт он или голоден, хитер-мудер или прост перед тобой. Лисица вон и хитра, а коли перехитрить ее, никакой в ней хитрости нет. Значит, и она от ружья не уйдет, быть добыче.
Не река, а скатерть-самобранка, везде на ней найдешь питание. И в берегах Печоры золото, серебро и всякая полезность кладами сложены. В горах и государская наживная казна, и рабочим достаток, и нам, печорским бывальцам да живальцам, прибыток. Я и прежде смекал, что земля наша таланиста, да только с ленцой. Старобытные здешние насельники новгородские до чего другого бойки были, а в нутро матери земли глянуть не удосужились.
Век уж такой застойный был, нашей матерью Печорой судьба правила. Оно, конечно, и тогда были люди, против судьбы идти норовили. Отец мне сказывал, что ходил по нашим краям какой-то инженер Антипов, уголь искал. Только нашел - розыски прикрыли. Я мальчишкой был, помню, приезжал к нам другой человек, Сидоровым звали. Михайлом Константиновичем. Он и из купцов, а книжный человек был. Объехал он всю Печору и Ухту. Около угля он не один год хлопотал, одной бумаги сколько извел, а толку не добился. После Сидорова профессор Федоров про уголь кричал, после Федорова инженер Мамонтов... Все на моих глазах прошли, а все без пользы.
Вот как революцию сделали, и к нам молодым ветром подуло. Вскорости приезжает к нам из Москвы одна профессорка, Верой Александровной звать*. Сама молодая, здоровая. Печору нашу шутя переплывет да и обратно воротится. Кричит на нас:
_______________
* По-видимому, это была Вера Александровна Варсонофьева. (Прим. Н. П. Леонтьева).
"У вас, - говорит, - река и так, считай, непроточная, а шевелиться не будете - вовсе тиной зарастет. Надо, - говорит, - вам богачество своей земли множить, не вовсе же она запустела. Нужно, - говорит, - мне по реке Ылыч до Урала добраться, тамошние места попытать".
Поднял я ее по Ылычу до Ягра-Ляги. А она любой камень как земляка встречает, знает, как его звать-прозывать. Принесли мы ей камень - весь в дырках, как перстом истыкан.
"Это, - говорит, - раньше здесь море было. Здесь особенные животины, вроде раков, жили".
Мы что где оприметим, говорим ей. Нашли мы целые глыбы карандашного грифеля, краски. И золото ей показали: еще в старое время оленевод один брал из ручья песок на решето, промывал и золото сдавал за чистые деньги.
А она все для Москвы отписывает, недаром ее главной доглядчицей да доводчицей послали. Все запротоколила и уехала. Не один год она и после этого наведывалась.
- Что, - говорю, - без толку ноги трудишь?
- Будет толк, - отвечает.
- Нет уж, - говорю, - Вера Александровна, видно, от судьбы ни поклона, ни покора не дождаться...
Потом слышу - другой профессор, Чернов, уголь находить начал. Говорят люди: по всем нашим рекам уголь разметан, прямо на свет божий пласты по четыре сажени толщиной выходят.
Всю нашу мать Печору сверху донизу экспедиции обшарили. И тайбола и тундра нонче, как мезенска тропа, затоптаны. Куда заядлые охотники на лыжах да на собаках не езживали, туда профессора на своих на двоих, слышу, бродят. Что в земле тайным лежало, то явным делают. Слышу, перемены круто вершатся, поселки в новых местах, как грибы в урожайный год, растут: Нарьян-Мар, Воркута, Еджит-Кырт, а там уж Нарьян-Мар и городом зовут. Не вытерпел я, поехал в Еджит-Кырт, он от нас поблизку. Перед самой войной это было.
Приехал туда, - с Боярским Бором шахта рядом, - вижу, нашей Печоре никакие это не именины. Всего-то там три шахты, а одну уже закрыли: выработалась, говорят. И домов и людей там негусто. На лесопилке одна пила верещит, да и ту "смех-пила" зовут.
С директором познакомился.
"Чего, - говорю, - замешкался? Взялся строить, дак строй как следует".
"Погоди, Спиридон, - говорит, - все будет: вот бетон будем готовить да капитальные шахты заложим, да то да се".
Махнул я рукой.
"Довольно уж я посулов слыхал, а дела не вижу. По всей Россиюшке Советской работа кипит, а Печору нашу матушку-реку судьба запамятовала..."
Только началась война, остановился у меня в Кожве один инженер-начальник, человек смирный, тихий, обходительный.
"Я, - говорит, - приехал к вам железную дорогу проводить - через Ухту и на Москву".
"Нам бы, - говорю, - какую ни на есть шутейную тропу сюда протоптать, и то бы для нас свет в окне был. Кроме экспедиций, мы пока еще мало чего видывали. Верно, - говорю, - у рек своя судьба есть. И раз у Печоры судьба оставаться на отшибе, то и все труды ваши пойдут занапрасно".
Глянул на меня мой гость смирёный, как на маленького, усмехнулся и немногословно сказал:
"Увидишь, - говорит. - К новому году, - говорит, - в Кожву вашу поезд придет".
А год-то уж за половину перешел. Я тоже усмехаться умею.
"Тогда, - говорю, - видно, мать Печора кверху потечет..."
Живем и оба в свое верим. Он с инженерами своими по лесам мотается, а я рыбку ловлю да зверя смекаю. И слышу - каждый день рядом с Кожвой шум и гром стоит. Людей откуда взялось - тьма-тьмущая привалила!
И до нового года не дошло еще - зовет меня мой квартирант с собой. И своими глазами увидел я, как к ихнему поселку, что давно они рубили да строили, первая машина с вагонами подкатила. И поселок тот станцией Кожвой назвали.
А инженер мой смеется:
"Вот, - говорит, - мы твоей Печоре новую судьбу определили".
Я после этого все хожу, думаю:
"Неужто я, старый хрен, весь свой век не в того бога веровал? Выходит, новые люди Печоре новый путь открыли.
И доспела меня иная дума: и для рек и для земель советский человек звездой путеводной светит..."
4
Пристала к Спиридону начальница: поедем да поедем с нами.
- Паек у нас, - говорит, - хороший, всю зарплату жене привезешь. И не пустяками мы занимаемся, а нефть ищем. Нефть найдем - воевать поможем, скорей фашистов победим. А то чего тебе тут сидеть? Ты до сезона свободен. Человек бродяжный, неужели тебя побродить с нами не тянет?
Спиридон, вижу, без упросов идти согласен, а все же Ию Николаевну отчитал:
- Про выгоду ты мне не говори. Последний это человек, если у него выгода впереди дела. А вот что дело это нужное да что сердцу оно любо вот это так. Знаю, что случись удача в нашу сторону - мать Печора наша еще красовитее будет. И потом - в крови у меня это. В кои-то веки я столько места выбродил, что черту веревкой не вымерять. И с экспедициями я не однажды тропы торил, да толку от них что-то не видно было.
Инженер-то мой как провел к нам дорогу - все равно как сапоги-скороходы на Печору надел. Тут и слепому толк виден. В Кожве вон смотрю я из окна, а через Печору, вижу, мост перекидной переброшен. Разве в сказках прежде такие мосты строили! А за этим мостом город Кожва, столица наша печорская, стоит. На том месте еще два года назад пустой песок был. Когда в старину купцы от моря нашего на Чердынь шли, так по тому Кожва-носку половину Печоры примечали: что вверх, что вниз - одна мера. И вот на пустом месте - город. Это ведь тоже сказкой пахнет. А сказку-то кто рассказывать начал? Экспедиция.