2

Еще в Воркуте мы слышали, что есть на Коротайке, повыше Сарамбая, заготовительный пункт и что живет там какой-то Спиридон. Говорили про Спиридона люди, что он везде бывал и все видал, все тундры обходил да объездил.

Вот мы и следили, как бы Спиридонов дом не проплыть.

Плыли мы на этот раз смело: водой все кошки стопило, где хочешь поезжай. Саша лодку ведет - песни поет, а Леонтьеву да начальнице не до песен: они ведрами из лодок воду выливают.

Берега на этот раз пошли низкие, одна тундра, без песков и камешков.

- Ничего интересного нет, - вздыхает начальница.

- Зато, - говорю, - нам теперь росомашьими скачками вперед скакать можно.

И все же Ия Николаевна где только увидит сопочку, хоть далеко от берега, - не проплывет мимо, а велит к берегу пристать и бредет туда через болота с Леонтьевым или с Сашей за образцами.

Через два или три дня после наводнения увидели мы впереди, на высоком левом берегу, какой-то дом.

- Не иначе Спиридонов дворец, - говорю.

- Заготовительный пункт, - соглашается начальница и объясняет: Видишь, как раз тут две речки в Коротайку впадают: Париденя-Яга и Ярей-Ю. Они у меня и по карте значатся.

- Ты лучше смотри, - говорю, - вот тут и третья речка.

В самом деле - три речки, как три сестры тройняшки, выбежали к нашей Коротайке в полной воде купаться. Ахает Ия Николаевна, то на речки, то на карту смотрит и глазам своим не верит. До той поры она проахала, пока мы к самому угору под Спиридонов дом подплыли. Вытащили мы лодки вместе с грузом на сухой берег, поднялись на угор. Недалеко от дома дымили два чума, возле них бродил и щипал мох молодой олешек.

Дом Спиридона почернел от годов, пазы зеленой плесенью покрылись, а на плесени красные лишайники. Возле дома были сложены нарты, стояло большое точило своеручной тески с деревянной осью и ручкой. В стороне притулилась к берегу черная баня, а в другой стороне - большой по здешним местам склад, не меньше дома.

Зашли мы в дом. Передняя половина на две комнаты перегорожена, а в задней сени и кухня. У стола за самоваром Спиридон со своей старухой сидят.

Поздоровались мы.

- Здравствуйте, гости! Проходите, не осудите. У нас на Печоре говорят: из-за доброго гостя всем хорошо.

- Остановиться у вас можно? - спрашивает Ия Николаевна.

- У Спиридона ни для кого запора нет: для того и двери просечены, чтобы люди заходили. И на хлеб едока и на печь седока - всех могу принять.

Да тут же нас и за чай усадил. Осмотрелась я, вижу - в избе у Спиридона стены ничем не украшены, только из переднего угла угодники смотрят. И сам Спиридон как с иконы сошел: лицо строгое, бородка седоватая, надвое расклинена. Только глаза у него смехом светятся, и лукавство в них.

- Отколешные будете?

- Московские, - говорит Саша.

- Архангельский, - говорит Леонтьев.

- Печорская, - отзываюсь я.

- Землячка! - обрадовался Спиридон. - Я ведь с Кожвы.

- Это от нас больше тысячи верст, - говорю я. - Я нижнепечорская, из Нарьян-Мара, Маремьяна Голубкова.

- Маремьяна из Нарьян-Мара, - поддел Спиридон и еще твердит: Маремьяна из Нарьян-Мара...

Не вытерпела Спиридонова старуха:

- Замолол! Тебе на одну губу пуговку нашить, а на другую - петельку да покрепче застегнуть, - ты и тогда не замолчишь.

- Молчи уж ты, старуха, а я не могу. Вот не дает бог смерти бабе, живым дорогу загораживает.

В это время вошел молодой краснощекий парень и вежливо поздоровался с нами.

- Вот Вася меня за такие слова не похвалит, - смеется Спиридон. Говорят: и лыком шита, да мать, и шелком - да мачеха. - Глянул на старуху с лукавством и вздохнул.

Леонтьев той порой поговорил с начальницей и бутылочку спирту на стол поставил. Спиридон руками всплеснул.

- А вот и молодка - красная головка, белый фартучек...

За рюмкой Спиридон пуще прежнего разговорился:

- Живу я, други, один, как перст, на сотни верст. Третий год живу. К одинокой жизни привычка нужна, а я на людях вырос. Вконец истосковался я по умному человеку.

- Будто и не живал за свой век в одиночку? - не верит Леонтьев.

- Не живал, - трясет головой Спиридон. - То с братом, то со сватом, то с каким ли напарником, а все не один. Вот охотничать я семи лет начал. Было у моего дедка ружьишко кремневое. Ни носить, ни держать я его не мог. А дедко целиться не мог: глаза слабы. Вот и промышляли мы вместе: мои глаза, его руки. И вот мы, старый да малый, не меньше большого охотника добывали. Одиннадцати лет я вдвоем с братом, еще помладше меня, на настоящую охоту пошел, за полтораста верст от дому. С тех пор пятьдесят годов у меня один календарь: то с кожвинцами охотничал, то с плотоводцами плоты водил, то с людьми учеными в экспедициях бродил, а теперь третий год по тундровым рекам рыбу ловлю да песца промышляю.

- Выходит, ты на Печоре пятьдесят восемь лет прожил? - спрашивает Спиридона Леонтьев.

- Выходит. Так у нас заведено было. Отцы наши что говорили? "Каждому человеку на земле свой путь положен, да не каждому светит звезда путеводная". В ту пору и я верил: коли тебе путь не предуказан, сиди, как гриб, где вырос, тут и выгниешь. Вот и я со своей уготованной тропы в сторону не сбивался, судьбе поперек шагу не ступил. С судьбой везде тебе путь да дорога, езжалая погода.

Слушал-слушал Спиридона Саша и поддакнул.

- Вот что правильно, старик, то правильно. Знал бы ты, где я был да что я видел! А судьба-матушка вывезла.

Спиридон зорко посмотрел на Сашу.

- Небось на войне был?

- На войне.

Выпил Спиридон еще чарку и говорит:

- Вот что, гостюшко: раз ты сюда в добром здравии пожаловал, без видимого увечья, не судьба тебя вывезла. Не она тебя, а ты ее за уши вытащил.

- Это как же так?

- А вот так. Слушай, что говорю. Мне вон год назад шесть десятков стукнуло, и веру свою я не спуста сменил, а жизнью научен...

Начали мы Спиридона упрашивать:

- Расскажите, Спиридон Данилович, как так веру сменили.

Спиридон оглядел всех, бороду огладил и говорит:

- Ну, слушайте. Только уговор: не тпрукать, не нукать...

3

- На весь свет про нашу мать Печору слава идет. Говорят люди: мать Печора - золотое дно. Может, и привирают люди, а все же похоже, что дно у нашей поилицы-кормилицы светлым янтарем выстлано, а в воде меж серебряной тины рыба с золотой чешуей ходит. Тони наши уловисты. Рыба редких сортов, и жирна, и икряниста... Пелядь - рыба отменная, нельма - еще слаще. Омуля нашего и жевать не надо: сам во рту, как масло, истает. Что чир, что сиг, что сельдь, что хариус, - любого к обеду подать не стыдно. С ветрами рыба подойдет - вода зыблется.

Леса наши любой зверь не обходит, бобер - и тот ухранился...

Иные судачат, что будто медведя стало мало. А вон перед самой войной такой случай был.

Поехала Настасья Степановна из деревни Корольки пожни чистить. И девчонку свою взяла двенадцати годов. Чуть отплыли, видят - через Печору олень плывет.

"Греби-ко, девка, поближе", - велит Настасья.

А как подплыли - распознали, что не олень это, а медведь. Как бросится медведь на лодку!.. Хорошо, что он с носу пополз, обеими лапами ровнехонько уцепился, а то бы лодку враз опрокинул. Не сплоховала Настасья, схватила топоришко, замахнулась на медведя, а ударила-то мимо. Медведь-то попался с понятием, отцепился от лодки и прочь поплыл.

Тут уж и Настасью задор забрал. Схватила она мачту от паруска - и ну ему ставить кресты да медали, кресты да медали. Струсил медведь, прочь плывет да ревет, да головой трясет. А Настасья на девчонку орет:

"Греби ближе!.."

Медведь к берегу - и лодка за ним, медведь на середину - и лодка тоже. Всю голову ему Настасья исколошматила. А пока била - десять верст их пронесло. Вот медведь и не выдержал, тонуть начал. А Настасья за шкуру уцепилась, не дает тонуть. К берегу его приплавила на отмелое место да для случая еще раз двадцать палицей своей медведя окрестила. А потом мужиков с луга кликнула, они на сухой песок его вытащили и шкуру сняли.