Отношение товарищей не раз напоминало мне о том, что было известно каждому из нас. Бегство одного кого-то из бригады вообще было для других трагедией, несчастьем. Нам каждую неделю повторяли, что если кто-то один убежит из лагеря, то всех, кто работал с ним в бригаде, и тех, кто шептался с ним, и тех, кто занимал место в бараке справа и слева, немедленно уничтожат без суда и следствия. «Что ты задумал сделать с нами?» — читал я в испуганных взглядах товарищей.
Страх, который я познал в попытке к бегству, горечь неудачи с каждым днем не уменьшались, а росли. Свои действия я уже оценивал как безрассудство, отчаяние. Что было бы с товарищами, если бы меня схватили и убили в той канаве? А если бы я подбежал к самолету и не смог бы убить механика? Или не смог бы подняться на «мессершмитте»? Пытки, расстрелы...
Шло время, но я ни с кем не отважился заговорить о побеге. Знал, что для нового плана, для его осуществление необходимы товарищи, свежие силы, новая отвага. Но одно событие, которое произошло в лагере, еще раз напомнило о моей «счастливой» неудаче и о том, что могло бы быть...
Один заключенный из нашего барака как-то все же проник за колючую проволоку. Строили нас, пересчитывали, разгоняли и снова собирали на аппельплац. Осматривали остров с самолетов. Коменданту было важно, конечно, не то, что не стало одного человека, зарегистрированного в его талмудах. Списать заключенного — это для эсэсовцев пустяк. Но как он мог исчезнуть? Кто ему помог? Как ему удалось перебраться через пролив на сушу?
Главное было в том, что с беглецом острова уходила в неизвестные направления тайна военной базы. Мы понимали, что означал для начальников лагеря, аэродрома и ракетной площадки такой побег даже одного заключенного. Эсэсовцы знали свою охрану и поэтому не верили, что заключенный уже успел перебраться на сушу. Они ковыряли землю, ломали бомбоубежища, обшарили все закоулки.
И вот снова поднялись в воздух несколько самолетов.
Они спускались почти к земле, оглушительно ревели, просматривая берег. Так продолжалось несколько часов. И вдруг завыли сирены, засигналили автомашины. Охранники помчались в одном направлении. А через некоторое время привезли беглеца.
Нас согнали на плац. Посреди стояла тачка, на ней лежал человек в черном костюме, белой рубашке и ботинках. Одежда была мокрая, с нее скатывались капли воды. Лицо заключенного было изуродовано побоями, руки и голова безжизненно свисали к земле.
Увидев замученного, мы узнали знакомого товарища. Всех удивляла его одежда: откуда и как он раздобыл ее? Каждый из нас в эти минуты думал, конечно, о судьбе мученика и о своем будущем, но прежде всего — о его костюме. Значит, на острове есть сочувствующие немцы, которые принесли ему все это.
Беглец вдруг сделал попытку подняться — тысячная толпе вскрикнула. Эсэсовцы подбежали к нему. Но голова его снова повисла. Собаки злобно рвались к лежащему на тачке телу.
Мы выслушали обвинительную речь коменданта: беглец, оказывается, прятался в разбитом, полузатопленном фюзеляже самолета, который упал когда-то в воду недалеко от берега. Он неосторожно колыхнул свое убежище и от него разбежались волны. Оттуда выволокли его почти окоченевшего. Комендант сказал:
— Так будет с каждым, кто попытается бежать!
Он бросил взгляд на офицера-эсэсовца, тот на охранников. Они спустили собак. Псы с визгом бросились к тачке.
Такого я больше не видел нигде и никогда. Собаки зубами и лапами раздирали тело человека. Он еще сопротивлялся, но через несколько минут звери разорвали его в клочья.
Комендант еще раз выкрикнул:
— Так будет с каждым!
Я холодел от ужаса. Ведь такое могло быть и со мной.
Все не так просто
То ли Коля Урбанович не совсем точно передал своим товарищам о том, как мы познакомились, то ли его вожаки так настороженно относились к каждому, кто давал согласие действовать с ними, или, может, мои взгляды, которые я обращал на того, кто был рядом с Урбановичем, а может, все вместе взятое вызывало у заговорщиков неожиданную для меня реакцию. Люди, намеревавшиеся бежать морем, услышав через Колю осуждение своей идеи, очевидно, отнеслись ко мне крайне недоверчиво. Наверное, досталось и Коле за то, что он выболтал тайну.
Я понимал ребят. Они забеспокоились, не выслеживаю ли я их, чтобы в решительный момент донести кому следует.
Заинтересовавшись всеми, кого упоминал Коля, я действительно поедал глазами каждого, кого замечал рядом с подростком. Видел я с ним и Коржа Ивана, которого знал по своему бараку. И вот, когда я теперь оказывался с кем-то из них с глазу на глаз, они шарахались от меня. Не сразу полностью разгадал я причину подобного отношения ко мне этих товарищей.
Как-то я пошел прогуляться после ужина. Между деревьями неожиданно увидел Коржа. Я обрадовался случаю поговорить с этим человеком. Иван не проявил никаких признаков доброжелательности, но мы пошли рядом.
— Давай, Иван, поговорим откровенно, — сказал я, заметив, что Корж намерен молчать.
— Ты о чем? — буркнул он и оглянулся.
Я тоже проследил за его взглядом. За деревьями прятались какие-то фигуры. Они следили за нами, но не приближались.
— На засаду вышел, доносчик? Вот тебе мое «откровенно»! — Корж проворно обернулся ко мне и занес над моей головой тесак.
Когда-то я был боксером, и в моих мускулах еще задержалась какая-то сила. Перехватив руку Коржа, я сдавил ее так, что его пальцы расслабли, нож выскользнул. Теперь я держал над его головой его же оружие и мог в одно мгновение прикончить наглеца. Оглядевшись вокруг, я не заметил никого, готового напасть на меня. Куда же они делись? Неужели вид ножа в моих руках лишил их мужества? Я был один на один с Коржем. Моя сила, в которой он уже убедился, и оружие были веским доказательством моего превосходства.
— Что же это ты на своих нападаешь? — спросил я. Корж молчал.
— Я просил тебя быть откровенным со мной, потому что нам надо потолковать. Я все знаю о вашем плане и хочу знать твоих мужественных товарищей, — я опустил нож и заложил руки за спину.
Корж смотрел на меня, как на самого злейшего врага. Он готов был принять любую беду, но говорить о товарищах не решался. Я должен был пробиться в его душу сквозь прочное недоверие.
— Возьми свой нож, — подал я ему самодельный тесак. — Не советую носиться с такой игрушкой. У тебя же есть друзья, ты лучше на них положись, чем на нож. У меня тоже есть ребята, я не один. Свистну — и прибегут сюда. Но я хочу дружить с вами. Я не враг вам. У меня имеется свой план, лучше вашего. Выходи завтра на работу с нашей командой на аэродром, обо всем тебе расскажу.
Прямо отсюда я пошел к Зарудному. У него сидели Воротников, Лупов, Сердюков. Они принялись расспрашивать, почему я такой возбужденный. Пришлось рассказать им обо всем, что сейчас произошло: искал друзей, а напоролся на неприятности. Чтобы не говорить им о своем плане побега на самолете, я согласился с тем, что можно попьггаться переплыть к своим морем, но для этого нужно захватить не лодку, а моторный катер. Вижу, одобряют — значит, план Коржа известен всем! Я развернул его еще шире: когда-то водил теплоходы, смыслю в этом деле и, если понадобится, сейчас бы управился с небольшим суденышком.
Товарищи слушали меня внимательно, им как раз недоставало человека, который бы знал толк в катерах. Они готовы были пойти за тем, кто владел техникой. Вот почему я не удивился, когда утром заметил в нашей бригаде среди нескольких незнакомых заключенных и Коржа. Он поздоровался со мной, как со старым другом. По глазам я понял, что ему известно все, о чем я говорил вчера ребятам. Все стало ясно: побег на лодке был их совместной идеей. Мне необходимо было сблизиться со всеми, кто должен был практически осуществить ее. Люди, согласившиеся броситься на лодочке в море, присоединятся и к моему плану. Однако разочаровать их и доказать превосходство моей идеи — дело сложное. Одной критикой здесь ничего не добьешься. Я должен их переубедить. А для этого необходимо было встречаться, вести беседы. Нужно было время.