Это неторопливо и доходчиво объяснил Камнев Вадиму.

Так Камнев стал «пистолетом», а Варегов – «патроном». То есть человеком, который должен, как пуля из ствола, лететь и исполнять все, что ни прикажет его «дед». В обмен за «науку», пристойное положение в роте, а также независимость от других старослужащих.

Кто-то из армейских остроумцев вывел старое феодальное правило на новый лад: «патрон моего патрона – не мой патрон». В переводе на обычный русский это означало: «Я не имею права приказывать напрямую не мне подчиненному „молодому“, а также подчиненному моего подчиненного». Что ж… На самом деле это была оригинальная трактовка воинского устава, не более.

Камнев не слишком дергал Вадима. Следовало лишь по ночам, после изматывающего лесоповала в тайге (на заготовку дров сразу загнали всех молодых без исключения) до отупения чертить идиотские графики и заполнять нескончаемые ведомости.

Взамен этого художник, он же писарь, проявлял отеческую заботу: сам брал у почтальона письма, адресованные своему «патрону», и отбивал по носу количество раз, соответствующее тому или иному дню недели. Если же в конверте было что-то твердое ("Фото? – У "патрона не должно быть секретов от своего «пистолета») Камнев вскрывал его, не читая, и убеждался в этом.

… – На, – художник протянул Варегову вскрытый конверт с фотографией, предварительно отстучав пять раз по носу (была пятница), – Мог бы себе оставить, для коллекции. Ну да ладно, пользуйся…

Накануне они поцапались из-за отказа Варегова после очередного наряда полночи расчерчивать тетрадь для политзанятий командира третьей «непромокаемо – непотопляемой имени Патриса Лумумбы, чтоб ее черти съели» мотострелковой роты, как часто именовал их подразделение замполит батальона майор Тупиков. На носу было 23 февраля. Полк должен был его встретить в полной боевой и политической готовности. Вот Вадим сидел и строчил конспекты для офицерского состава.

К двум часам ночи, при виде зашедшего в Ленинскую комнату гладкого от чифиря Камнева, он взбунтовался. За что и заработал «пробитие фанеры» – удар в грудь по пуговице, чтобы больнее было. Пуговица, как вечное напоминание об уроке, вогнулась внутрь.

После этого Камнев мирно и совершенно недоуменно развел руками и уже на словах попытался объяснить бунтарю, что тот не прав. Что точно так же гоняли его самого, и что потом и Вадим будет с чистой совестью дрючить других, поскольку с честью выдержал «духовщину». На этом стоит вся система субординации, а не только то, что называют глупым словом «дедовщина». Пусть это жестоко, но совершенно необходимо, чтобы не развалилась система беспрекословной подчиненности. Без нее армии – каюк.

Камнев не был злым. Просто с детства усвоил правила подчинения младших старшим, слабого – сильному. Подчинения слепого и порой абсурдного, ломающего личность. Единственное, что в этом порядке вещей помогало выдержать все это – вера, что рано или поздно ты сам окажешься наверху, и уже тогда починяться будут тебе.

Эти правила были в школе, на улице, в ПТУ, на заводе, а теперь нашли продолжение в солдатской жизни. Писарь искренне не понимал неприятие их Вадимом, считая это откровенной наглостью и бунтов против устоев.

Вадим с трудом вникал в философские размышления своего «пистолета». Он стоял перед писарем и качался с полузакрытыми глазами – сказывался хронический недосып. Камнев внимательно посмотрел на валящегося с ног «патрона», рассудил, что в таком состоянии тот наделает ошибок, а отвечать будет он, поэтому отправил Варегова спать.

С тех пор он в течение двух недель не грузил Вадима «личными боевыми заданиями»: присматривался со стороны, думал, с какого бока подъехать к строптивому «духу».

Протянутое Камневым письмо можно было считать попыткой к примирению.

«Ишь ты, студент, какую биксу подцепил», – читалось в его глазах.

Вадим понял только это, поэтому молча взял письмо и пошел в свой кубрик. Примирение не состоялось.

Уже потом, после отбоя, при синем свете аварийного освещения Вадим рассмотрел фотографию Аллы как следует: «Действительно красивая девушка».

Вадим боялся красивых женщин. Шарахался от смазливых девчонок в школе; в университете старался избегать фигуристых, со взглядом насмешливым и уверенным в своей неотразимости. Придерживался распространенного мнения, что все красавицы – либо стервы, либо – дуры. Несимпатичных же он просто жалел, стараясь относиться к ним по – товарищески.

Жизнь не успела изменить этих спорных взглядов на женскую красоту: вылетев со второго курса из-за запущенных старых «хвостов», Вадим пошел в армию, так и не обзаведясь подругой сердца, утешаясь опять – таки ходульной житейской мудростью: «Когда девчонке восемнадцать, а парню дембель через год, ему не стоит волноваться – она его уже не ждет». «Вернусь, – думал Варегов тогда, – наверстаю. Какие наши годы».

Он смотрел на фото незнакомой девушки, красивой какой-то кукольной красотой – пепельные локоны обрамляли матовый безукоризненный овал – и удивлялся: неужели это ему?

Удивлялся, в глубине души ощущая несоответствие всего, что происходило вокруг, того, что было внутри его сейчас, с этой беззаботной и одновременно одухотворенной белокурой головкой. Он даже устыдился своих темно-бурых обветренных и помороженных пальцев, которыми держал портрет этого ангела. Ангела, который поразил даже засмурневшую в жизненных бурях душу Камнева.

Вадим усмехнулся: "Вот какие сюрпризы преподносит иногда «Переписка» «Комсомольской правды».

Именно туда он еще до призыва в армию, с другом, смеха ради, наврав три короба, послали свои письма. И, выбрав из присланных редакцией конвертов ленинградские адреса, насочиняв еще больше, отправили свои послания в город на Неве. Они совершенно не надеялись на ответ, но все же получили по – девчоночьи чуть наивные, но серьезные письма. Их треп приняли за правду!

Вадим ответил «своей» перед самым призывом на службу. И уже из армии извинился за вранье и наугад, не надеясь ни на что, отправил свой маленький снимок. Где он, лопоухий, глупо пялится в объектив: новенькая солдатская шапка сидит по – уставному прямо, под ней бритая голова угадывается; ниже серая шинель с неровно пришитыми пуговицами – торопился к ужину, даже иголку сломал. Карантин, первые дни…

БМП тряхнуло на очередном повороте. Вадим ухватил покрепче орудийный ствол.

Карточка и письма Аллы, тонкие губы и неприятный прищур Камнева – все это было совсем недавно. Было и закончилось. От этого прошлого осталось ощущение узости, серости прожитого полугодия среди заснеженных сопок и острая боль от надуманных, а потому несбывшихся надежд.

«…А тут еще этот… – Вадим покосился на Муху, решившего сделать себе авторитет за счет молодого. Все было знакомо по прежнему месту службы, – Неужели везде один и тот же сволочизм?!»

БМП обрулила очередную скалу с густыми зарослями незнакомого Вадиму кустарника. Еще раз забрызгала броню каплями воды из горной речки и остановилась.

– Приехали, – ткнул Вадима носком сапога Муха, – Слезай, молодой. Хватай мешки и топай за мной.

Вадим схватил зажатый между коленями РД, в котором лежали 82-мм минометные снаряды с вывернутыми взрывателями (их нес Мухин) и спрыгнул на гладкие катыши, устилавшие дно ущелья.

– Всем в «зеленку»! Командирам отделений обеспечить наблюдение! – с легким армянским акцентом раздался хрипловатый голос лейтенанта, командира взвода.

Солдаты, торопливо шурша галькой, один за другим скрывались в зарослях.

«Они чем-то похожи на нашу иву», – мелькнуло в голове у Вадима.

Мелькнуло и пропало. Мысли не фиксировались в мозгу – его внимание было сосредоточено на склонах гор, со всех сторон навалившихся на горстку людей. Если бы кто-нибудь спросил Варегова, о чем он сейчас думал, тот бы удивленно пожал плечами:

– Ни о чем…

Солдаты расползались по камням, настороженно всматриваясь в складки громоздящихся скал, темные полосы расщелин.