Родион тут припоминает - об этом рассказывали еще наши отцы, бывавшие в Галиции, - там даже на окна и трубы накладывали подати! Поглядывая с ехидной усмешкой на пышнобородого старосту, говорит:

- Думаешь, у нас так не будет?

И вдруг осекся, словно испугался своего зычного голоса. Хотя дверь и прикрыта, все ж остерегаться не мешает. Почем знать, не навострил ли там кто уши, может, Санька подслушивает, а потом Курту передаст.

От язвительного вопроса гостя у старосты мысли вразброд пошли. Издают-то постановления большие начальники, а собирать налоги приходится ему, старосте. Кого проклинают, на кого собак вешают? Было над чем поломать голову. Порой страх западает в душу, но Селивон об этом ни гугу... Слабый человек давно бы растерялся... А Селивон мед кадушками, яйца, яблоки, ветчину, колбасы доставляет коменданту и другим начальникам, - тем и держится. К тому же немецкое войско под Москвой, чего тут раздумывать?

Захмелевший Родион не унимался, доверчиво гудел старосте на ухо соседа навестить не имеешь права, разве что на похороны пойдешь, и то не смей хоронить днем, а только после захода солнца... Девчат по ночам стаскивают с постели, не дают собраться, без одеяла, без посудины сажают в подвал, мол, ждите поезда...

Что Родион плетет, кого осуждает? Староста и сам вместе с полицаями участвует в подобных операциях. Разумеется, по приказу коменданта. Курт глаз не спускает со старосты. К чему такое болтать? Давно пора укоротить тебе язык, да надобно выведать все твои тайные мысли...

...Кабана заколоть хочешь? А разрешение у тебя есть от край... сланд... виртс... шафтс... фюрера?

Просто в пот бросило человека от трудного слова, не под силу его выговорить.

Родион одного не может взять в толк, староста-то наверное знает:

- Что забирают кожухи, валенки, это понятно, для армии, а зачем же отбирать детскую одежонку - платье, обувь?

Староста одну истину крепко усвоил - на собственном опыте проверил, если хочешь на свете жить, ни о чем не думай, не расспрашивай и угождай начальникам. Родион тем временем судит свое настырно, дерзко, ядовитым словом норовит посеять в душе старосты неверие в новый порядок. Староста этого не потерпит. Не пора ли звякнуть в гестапу, что ли? Но хочется выведать, какие у него планы, не поглядывает ли в сторону леса? Намедни оглашено было уведомление немецкой оккупационной армии. За помощь партизанам на Полтавщине дотла сожжено два села - Барановка и Обуховка, а население расстреляно от старого до малого... Селивон держит село в страхе, лесные ветры пока не долетают до Буймира. Но под каждой крышей живет ненависть к немцу, - родители-то в душе заодно с сыновьями, а те сражаются в Красной Армии. Все же куда клонит Родион?

- ...Шумахер шоколадом кормит собаку, а наши дети макухе рады!

Дальше уж некуда. Подобает ли старосте такое выслушивать? Разве не видно, куда тянет Родион? На лес наводит старосту.

- Топчут детей лошадьми, растлевают малолетних, разве это культура? продолжает Родион.

Лопнуло у старосты терпение, и он заговорил казенным голосом:

- Слушай, кум... потому хоть ты и кум мне... Тебе что, мало досталось? Отошла избитая рожа? Ты чью руку держишь? Ты знаешь, что немец под Москвой? Он там так бьет, что и "катюша" дыбом встает! На кого наговариваешь? Хочешь, чтобы я крутнул телефон в гестапу?

Родион вытаращил глаза на старосту. Теперь староста голыми руками его возьмет, может выдать, продать, на виселицу загнать. Только сейчас он понял, какую коварную игру затеял с ним староста, чтобы развязать ему язык. У Родиона от ярости дыхание перехватило:

- Ты что, грозить мне вздумал?

- Сам знаешь, теперь, чтобы расстрелять человека, особого разрешения не требуется...

Чего еще было ждать? На что надеяться? На милость старосты? Разве не видно, куда он клонит? Позовет Курта - и прощайся с белым светом!

Здоровенным кулачищем Родион расквасил одутловатую рожу старосты. Но с ног не сбил, тот устоял. Крепкий, словно колода.

Родион посмел поднять на него руку!

...Дотянуться до винтовки староста не успел. Родион дал два выстрела из нагана ему в спину, староста осел мешком на пол.

Вскинув на плечо Селивонову винтовку, Родион исчез в ночи.

Соломия голосила над мужем, а тот корчился в луже крови, стонал протяжно, утробно...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Никто лучше не залает, не завоет, не заскулит, чем Хведь Мачула. Не просто воет, а протяжно, с надрывом, жалобно тянет, повизгивает, а потом вдруг как зарычит, зальется, даже пена на губах выступит, - ну чистый Серко, да и только!

Панько Смык, тот горазд горло драть, голосистый, подпрыгнет, руками что крыльями замашет, напыжится и загорланит. Настоящий петух!

Ну, а уж по-кошачьи выводить никто не сумеет лучше кудлатого Хомы, заведет на разные голоса, ощерится, зашипит, замяукает так отчаянно, что даже жилы вздуются, а то вдруг злобно зафыркает...

Тихон плечами вихляет, выламывается, - лихо растягивает, давит гармонь, истошно выводит "Ах, почему, любовь моя, не вышла на свидание"...

Разбойный посвист расколол воздух - Яков Квочка всех заглушил.

Шум, крики нарастают, пронизывая закутки страхом. Люди попрятались в хаты, украдкою выглядывают в окна.

Веселенький денек выдался нынче для полицаев. Беспорядочная босоногая толпа месила снег - матери с детьми, сгорбленные старухи, подростки, старые деды. Мелькали ноги - багровые, синие, как бузина. Под наблюдением ефрейтора Курта полицаи сгоняли партизанские семьи к школе. Курт вышагивал позади с автоматом наготове и с удовольствием наблюдал за полицаями. Но сам держался степенно, как и полагается большому начальнику.

Санька, в некотором отдалении сопровождавшая толпу, так и цвела остановись, мгновение! - пришла долгожданная минута! Вечно бы глядела, как Текля со своим малышом вязнет в снегу. Это прославленная-то медалистка - в тряпье, босыми ногами снег месит! Занятное зрелище! Лучшей потехи не придумать - досыта натешилась дочка старосты.

Еще с вечера Соломия велела Саньке:

- Засвети лампадку, да благословит господь воинство на расправу с партизанами!

Эти дни карательные отряды во главе с эсэсовцами рыщут по окрестным хуторам и селам, стягивают в Буймир партизанские семьи на расправу. В районном центре битком забиты все подвалы, каменные строения, школы - сюда согнали людей из окрестных хуторов.

Дома у старосты жарко натоплено. Приготовлен щедрый стол. Вечером приходит ефрейтор Курт с полицаями, усталые, не отдышатся, лица лоснятся от пота. Санька подает ефрейтору чистый рушник, вытереть вспотевший лоб. Курт небрежно бросает ей на руки женское пальто. Санька в восторге от дорогого подарка, подходит поближе к свету полюбоваться новехоньким сукном, поглаживает его, будто ласкает. Чистят оружие, моют руки и молча садятся ужинать. Санька знает, как приветить гостей, - наливает каждому по кружке первача, который огнем разливается по жилам. Сама вьется подле Курта, жеманничает, ластится, садится ефрейтору на колени, вытирает полотенцем холеное лицо, обнимает за шею, прижимается, целует, воркует: много он сегодня людей пострелял?

Ефрейтор хмурится, отстраняет ее, - не до нежностей. Все это для Саньки уже привычно, изведано. И говорить о повешенных и расстрелянных в этом доме тоже в порядке вещей.

Выпив первача, полицаи оживились, повеселели, похвалялись, как ловко расправляются с партизанским отродьем. На радостях велят Саньке созвать девок, полицаям на потеху.

К ним то и дело подплывает павой Соломия. Радушная хозяйка не знает, чем угостить защитников нового порядка. Слава богу, горилка не переводится. Чему тут удивляться, когда совсем недавно полицаи доставили кадушечку повидла. Соломия влила три ведра воды, добавила фунтов десять муки, разболтала хорошенько, чтобы выкисло, выбродило. Да в хате прохладно, долго не играло, пока не окунули в дежу раскаленную железину, на другой же день брага подходить стала, играть.