Селивон объехал не одну улицу - село словно вымерло. Останавливал коня, заглядывал во дворы, иногда перелезал через плетень (наглухо обшитые досками ворота были на запоре). К лицу ли это степенному человеку, который занимает почетную должность - руководит людьми? Стучал в окна, двери, опустели хаты, черт их знает, куда подевались люди, не станешь же по кустам их ловить. Садился на коня, мчался дальше, от одного двора к другому. Боязнь впасть в немилость у коменданта, потерять расположение столь высокого начальства гнала старосту все дальше и дальше. Народец, нечего сказать! Спят и видят небось, как бы спровадить старосту с Родионом на виселицу.
Мало разве и без того поносил, всячески унижал старосту и Родиона Шумахер, что не могут людей на работу выгнать; на что же они, в таком случае, годны, грозился притянуть к ответу, если не справятся, разогнал всех полицаев по селу, дал в подмогу ефрейтора Курта, вот теперь они все и мотаются на лошадях по селу. Никакого порядка! Нет ни души ни в поле, ни во дворе, кучка баб топчется вокруг машины, ничего у них не ладится, пустить машину никак не могут, одна слава, что машина...
Люди тем временем, прячась за кустами орешника, терна, копали в огородах картошку, свеклу, ломали кукурузу, срезали подсолнечник, а заслышав издалека, что по дороге мчится резвый конь, падали в грядки, залезали в терновник... Что с огорода соберешь, закопаешь в яму, спрячешь в погреб, с тем зиму и перезимуешь. А что с поля убрано - все для немца.
Запыхавшийся Селивон мотался по улицам, все больше убеждаясь, что хаты всюду пусты и на огороде людей не видно. В поле тоже нет никого!
Застав в одной хате подростка, Селивон сгоряча накинулся на него, чего он вылеживается, пусть идет к молотилке! Дряхлый дед заступился за внука, мол, не дорос еще, слабоват, под снопом сядет. Но Селивон ничего слушать не хотел:
- Этакий верзила, жених, марш в поле!
Садовник Арсентий, попавшийся на глаза старосте, хотел было махнуть в глухую улочку, да староста настиг его.
Вообще все живое кидается врассыпную при виде старосты, всюду он страх нагоняет. Все дрожит, склоняется, ломает шапки перед ним, пришла его пора расплатиться за все обиды, которые он перенес...
Селивон резко спрашивает садовника, почему до сих пор лук в саду на грядках не убран, хочешь, чтобы прихватило морозом? Поморозить задумал? Да ты понимаешь, что такое лук? - накинулся он на садовника.
Шумахер со старосты спрашивает, ему, Селивону, приказал отправить вагон луку в Германию, ему и никому другому... Родион теперь на побегушках, опустился совсем человек...
И когда садовник беспомощно развел руками и попробовал оправдаться где я людей возьму? - Селивон пригрозил:
- Мы тебе из цибули сплетем веревку!
Арсентий, не привыкший к подобного рода разговорам, онемел. А Селивон еще и подковырнул вдобавок:
- И серебряный медаль твой не поможет.
Видно, Селивону в печенки въелись те медали, похоже, вовек не забудет, как высмеяли его, когда он с помощью Родиона хотел пропихнуть на выставку свою распутную Саньку, украсть чужую славу...
Хотя садовника и без того ни на минуту не оставляла тревога, наглость старосты подавила его. Он понурил голову, не в силах охватить разумом происходящее. Давно ли слава о нем гремела на всю округу, его имя упоминалось чуть не на каждом совещании, даже в столице знали буймирского садовника Арсентия. Всегда сидел за почетным столом, его советов слушалось все село, он и молодежь учил уму-разуму, комсомольцы постоянно приходили к нему за советом. И вот приходится выносить такое надругательство. С поникшей головой стоит Арсентий перед старостой, обзывающим его последними словами, и не смеет перечить - нагайка так и гуляет в руках старосты.
Запечалился, казалось, и сад, бывший когда-то для Арсентия отрадой, запущен теперь, зарос бурьяном. Роняли лист деревья. Удрученный садовник думал свою горькую думу. За ничто считают его. Счастье еще, что спаслись верные друзья - погнали скот за Волгу. Прощаясь, Мусий Завирюха заглянул в хмурое лицо садовника, и глаза у него потеплели. "Еще встретимся", загадочно бросил он. Устин Павлюк попросил садовника приглядеть за садом, беречь его, сам не представляя, как это практически осуществить.
...Селивон тем временем все метался по сельским закоулкам, заглядывал в окна, на огороды, - люди словно сквозь землю провалились. Заслышав крик, завернул на разоренную бригадную усадьбу, где пожилой плотник Аверьян препирался с бригадиром Перфилом. Староста подоспел в самую пору.
- Что это за порядки? - обратился к нему плотник. - Делаешь ясли ярмо почини. Взялся за ярмо - иди наладь телегу. Чинишь телегу - иди на мельницу. Хоть разорвись. Исправил хомут - колесо сломалось.
Селивон враз навел порядок: послал плотника - все равно без дела болтается - на молотилку, а Перфилу нечего попусту во дворе околачиваться - велел бежать по хатам, сгонять народ в поле.
Порядок за Селивоном скатертью стелется, люди клонятся, словно трава, кто посмеет перечить старосте? Косясь на проволочную нагайку, люди покорно бредут на работу. Может, кому немецкая власть не по нраву? Пусть скажет...
Надежного помощника заполучил себе Шумахер, не кается, что назначил Селивона, по совету бургомистра, старостой. Сельский сход, мол, выбрал, а кто посмеет воспротивиться? Теперь Шумахер может спокойно спать. Не раз и благодарность кое-какая выпадала старосте.
Один нечистый знает, куда запропастились люди. После того, как уйму хлеба отвезли на станцию, а людям, по приказу Шумахера, не дали ни грамма - растащили, мол, зернохранилище, - никто не стал ходить в поле.
А тут копны зарастают травой, бурьяном, скошенный ячмень в рядках пророс, и подсолнух полег, преет под дождями семя, горькое будет масло... Страх берет Селивона, надо все усилия приложить, навести порядок в поле, вспахать, посеять, перемолотить весь хлеб, собрать подсолнечник, - но с кем и чем? Шумахер с кого спросит? Родион Ржа мотается, как баба без соли, а толку нет...
На помощь, как всегда, пришла Санька. Взяла ведра, повязалась платком и пошла по воду на реку, косила глазами по сторонам, присматривалась. Потом на огороде ковырялась, докапывала картошку, которую люди давно уже выкопали для старосты, ломала кукурузу, срезала подсолнух - смотрите, какая я работящая. Пока-то люди заметили ее да спохватились, было уже поздно. Санька узнала, где скрывались люди, передала Курту. Тот лишь злобно повел глазом, насупил брови, а у полицаев уже заиграли желваки. Загорелись зловещие огоньки в зрачках большеротого Якова Квочки, вызверился долговязый Панько Смык, а у мешковатого Хведя Мачулы даже пена на губах выступила - все рвались сокрушить противника, руки словно судорогой сводило, заиграли нагайками, наматывали да разматывали... Разве у них мало рвения? Пусть только высокое начальство прикажет - разнесут село, смешают с землей! Не полицаи - львы! Правда, лев не знает, должно быть, что такое измывательство...
Вскочили на коней, ринулись в самую чащу. Курт и Тихон перехитрили-таки народ, - огородами во весь дух пустили коней, сбивали ботву, ломали подсолнечники, топтали капусту, нагайками секли людей, с гиком, улюлюканьем гнали на работу. Больше всех старался Тихон, верно, хотел отличиться перед немцем... Визг, крики разнеслись по низине, из кустарника выбегали женщины, прятались по погребам, иные спешно, дрожа и задыхаясь, собирались в поле.
Завидев на огороде Теклю, Тихон на радостях перепоясал нагайкой молодицу, издал дикий вопль, размахнувшись, полоснул еще раз с оттяжкой, гогоча от удовольствия. У Текли от боли дыхание перехватило... Вволю поглумился, поиздевался, сорвал сердце, знай, как у нас уважают активисток разных, медалисток. Оставил памятку ненавистной бабе - вишь, славы захотела, в почете была, старалась, чтобы развивались, цвели колхозы, а порядочных людей со свету сживала.
- Вот я тебе сейчас цветов налеплю! - шалея от ярости, кричал Тихон и, погнавшись за женщиной, чуть не затоптав ее конем, еще раз полоснул нагайкой ускользающую от побоев фигурку.