Уж, конечно, Зяма взял много на себя, когда "наехал" на него. Он навестит их, обязательно навестит, когда там не будет Павлычко. Наверняка Шиманко не раз спрашивал о нем - вот почему Мирон и бесится. Но пока заезжать в "Руно" рано. Пусть господин Витебский получше осознает, кого они потеряли в лице Федора.

Он решает не возвращаться в город, а прямо с кольцевой выбраться на Рязанское шоссе, чтобы заглянуть к Игнату с его постояльцами. Он давно не навещал старика, а ведь ему скоро понадобятся его "игрушки". Свою просьбу и пожелания он уже передал через Мишку в ту роковую ночь.

Вечером же он вернется в город, и тогда можно будет заняться просьбой Елены, хотя нет ничего проще ей самой набрать телефонный номер квартиры или дачи Раздольского. Боится. Его приговор явится для нее окончательным крушением всех надежд. А в том, что так будет, Федор не сомневается.

После обеда с женой, за которым Елена выглядит чрезвычайно рассеянной, Артур Нерсесович собирается на встречу с банкиром Левочкиным.

Он, конечно, заметил состояние жены, но не хочет лишними разговорами перебивать свое бойцовское настроение. Кассеты с записями бесед Левочкина с Шиманко, а также некоторых разговоров Шиманко у себя в новом офисе, которые так удачно и вовремя принес ему Федор, раскрыли перед Артуром Нерсесовичем все их планы по поглощению его дела, по взятию его финансовых операций под свой контроль. Теперь Аджиев вооружен против них и не пойдет ни на какие заманчивые компромиссы, которые предложил ему Шиманко. А он ведь даже колебался, не принять ли ему некоторые, весьма выгодные на первый взгляд идеи. Теперь теневая подоплека их охоты на него раскрылась перед ним. Он будет тянуть время, а потом нанесет удар сам. У него есть и свои связи в правительстве, которые помогут ему без всяких аукционов получить преимущественное право для приватизации намеченного им химкомбината. И уж, конечно, он не отдаст его в управление людям Шиманко. Для этих целей у него уже есть на выбор солидные иностранные фирмы. Тревожным, однако, было то, что Левочкин откуда-то узнал о его планах купить телеканал. Артур Нерсесович терялся в догадках, кто мог бы продать и эту сверхсекретную информацию прыткому банкиру. Ведь об этом проекте знало считанное число доверенных лиц.

Аджиев целует жену и обещает ей вернуться пораньше.

"Она скучает, - думает он, - в сентябре нам нужно обязательно уехать за границу".

- Подумай, - обращается он к ней уже на выходе, - по каким странам тебе хочется попутешествовать. Что-то мы засиделись в Москве.

Этот вечер показался Елене самым длинным в ее жизни. Знать, что он в Москве, рядом, и в то же время не иметь возможности поговорить с ним, коснуться его рукой, прижаться, ощутить на губах ответный поцелуй. Какая это была мука!

Елена сидела на террасе в молчании и одиночестве. Странно, как она замечала все, что творится вокруг, несмотря на то, что видела перед глазами только его лицо. Она знала, что опять пошел дождь, слышала его шелест и стук капель по кровле, чувствовала, как его свежий прохладный запах пробивается сквозь запах флоксов и табака на клумбе под окном. Ей было слышно тиканье маленьких часов на тумбочке, видны пушистые мелкие бабочки, спрятавшиеся от дождя и кружившие высоко под потолком вокруг лампы.

В ней проснулось чувство, которого она еще никогда не испытывала, оно наполнило ее всю: в глазах, в лице, даже в позе ее тела появилась необычная мягкость, материнская нежность, ей хотелось нянчить и утешать его, пережившего столько всего ужасного, утешать долго-долго, как свое дитя... Но, может, это просыпалось в ней настоящее материнство?

Елена прижала руки к полной, набухшей груди и чуть не заплакала.

Какие-то птицы, несмотря на дождь, затянули во фруктовом саду вечернюю песню. Удивительно, они поют, как будто ничего не случилось. А ведь если она рассталась с ним навсегда, свет для нее померкнет. У нее вдруг появилось странное, пугающее ощущение, что когда-то, в прошлой жизни, она уже переживала разлуку, и тогда сердце ее не выдержало.

Значит, так суждено, сказала она себе, надо смириться. Нечего обнадеживать себя пустыми надеждами на невозможное счастье.

Вошла горничная, и она попросила ее погасить свет и зажечь свечи в высоких бронзовых подсвечниках.

Свечи горели ровно, язычками желтого пламени побеждая уходящие сумерки; их мягкое сияние наполнило помещение живыми, теплыми тенями, а ночь за окном стала еще черней и беспросветной.

В половине десятого ей позвонил Федор и сообщил, что Раздольский действительно возвратился из Англии.

- Он живет на даче, - сказал Федор и попрощался с ней.

Елена хотела спросить, давно ли он в Москве... Но в трубке слышались уже короткие гудки. И она поняла: хорошо, что не узнала этого. Незнание давало отсрочку приговору, который, как чувствовала женщина, уже вынесла ей судьба.

В десять часов приехал Артур Нерсесович, но Елена уже поднялась к себе и решила притвориться, будто легла спать. Но муж и не сделал попытки зайти к ней. Он сразу же заперся в кабинете, а это было знаком сильного возбуждения.

"Наверное, у него не удаются дела, - сквозь подступающий сон думала Елена, - а он не привык проигрывать. Пусть все идет прахом, пусть я стану нищей, бездомной, пусть вернется моя молодость, хоть так..."

- Какие впечатления? - спрашивает у Генриха Карловича Левочкин.

Они сидят в его личных апартаментах в офисе возглавляемого им банка. Помещение отделано черным деревом, и мебель такая же. Лишь немногочисленные функциональные светильники в стиле модерн слегка оживляют эту мрачную огромную комнату. Окно задернуто жалюзи, а с улицы не раздается ни звука, хотя за стенами дома оживленная магистраль. "В такой обстановке чувствуешь себя вне пространства и времени. Да еще с таким капиталом", думает, вздыхая, Шиманко.

- Полагаешь, нам удалось оседлать этого жеребчика? - вновь говорит Левочкин.

Только что они отобедали с Аджиевым в одном из ресторанов Центра международной торговли. Почти четыре часа иезуитских разговоров, скольжения по тонкому льду, намеков, обещаний. Каков же итог? Нюхом прожженного авантюриста Шиманко чувствует, что их номер не прошел, но, кажется, Левочкин другого мнения.

- Я думаю, - осторожно начинает Генрих Карлович, - что на него придется потратить еще немало сил.

- Лишь бы не денег, - смеется Левочкин. - Конечно, он осторожен. Восточная психология. Ты рассказывал об этой его забаве - казни "свиньей". Я навел справки. Это действительно нечто запредельное...

Шиманко внутренне сжимается, прокручивая в памяти подробности их беседы за обедом. Его насторожил один момент: собеседник как будто бы наперед угадывал их предложения, потому что на каждое у него имелся вполне конкретный и разработанный ответ. Ответ - отказ, в общем-то. Или он заранее разгадал их игру, и тогда он - финансовый гений, великий игрок бизнеса. Или - помогли ее разгадать...

- Тебе не кажется, - задумчиво спрашивает Шиманко, - что он знает о наших планах больше, чем ему следовало бы знать?

- Вот! - восклицает Левочкин, глаза его вспыхивают. - Этого я ждал! Значит, у нас возникло одинаковое ощущение. Значит, это не случайность!

- Что же тогда? - недоумевает Генрих Карлович.

- Ты и разберись, - в приказном тоне говорит ему Левочкин. - В конце концов, это сотрудничество больше на руку тебе, чем мне. Ты же слышал, я не приручаю соперников, а... - Он умолкает.

- Да, да, - бормочет Генрих Карлович, - если акция прекрасна, то жертвы - ничто. Это я слышал. Тебе бы возглавлять какие-нибудь террористические бригады, вроде "черных пантер".

- А что?! - оживляется Левочкин. - Я ведь тоже борюсь, меня ведет идея умножения капитала. Неплохая идейка, а?

- Ладно, не заводись. Я - старый принципиальный хрыч, боролся за эту идею при пяти вождях, но тихо, Григорий, тихо, понимаешь? Деньги делаются в тишине. Так же, как в тишине и в тайне собираются досье на противника. И здесь, похоже, Аджиев нас переиграл.