Васети полагает, что если ставить вопрос так, и только так, то это скорее приведет к грубым заключениям и даже чревоугодию. А духовное? Как сочетать духовное с низменным, поэзию и музыку с овсяной лепешкой и глотком воды? Не приведет ли это к чисто животному интересу в жизни, к ее обыденным и недальновидным желаниям? Скажем, эти рыбаки…

– Эй, уважаемый! – крикнул Васети рыбаку, который сидел ближе прочих к ним, удя рыбу и не спуская глаз с поверхности воды.

Тот повернул к Васети рябое костистое лицо, прошамкал:

– Шлушаю тебя, гошподин.

– Ты не мог бы назвать свое самое большое желание?

– Шамое, шамое? – спросил рыбак.

– Да. Именно.

– Поймать хотя бы пяток рыбок.

– А еще?

– Еще штолько же жавтра.

Рыбак снова уставился на воду.

– Слышал? – обратился Васети к Хайяму. – Философия сиюминутной жизни в чистом виде, не угодно ли?

Хайям возразил:

– Нет, не угодно! Это не философия. Это верх желания голодного и бедного человека.

– Сделай поправку, Омар: большинства людей.

Омар Хайям сказал, что, если даже рыба предел желаний, это лучше, чем блаженство рая где-то в отдаленном и очень туманном будущем.

Васети рассмеялся.

– Это хорошо известно, Омар: ты в кредит не веришь.

– Да, не верю. Предпочитаю наличными и немедленно, пока бьется мое сердце.

– Это знаем по твоим стихам.

– И ничего вы не знаете! – проворчал Хайям. Он крепко ударил хворостинкой по воде. И повторил: – Не знаете!

– Согласен! – И, смеясь, Васети продолжил: – Мы много не знаем из того, что ты иногда сочиняешь и куда-то прячешь.

Хайям казался рассерженным.

– И ничего я не прячу! Я просто кидаю их куда попало. Чаще всего приобщаю к мусору.

Васети перестал смеяться. Положил руку на колено Хайяму. Сказал:

– Мы друзья, Омар?

Тот кивнул.

– Мы давно работаем рядом?

– Скоро двадцать лет.

– Я до сих пор не уразумел одного…

– Только одного? – улыбнулся Хайям.

– Ты не смейся. Только одного…

– Люди иногда всю жизнь живут бок о бок и умирают, так и не поняв друг друга.

– Омар, ответь мне на вопрос: почему ты делаешь вид, что стихи не твое дело, что стихи вовсе тебя не касаются?

Хайям медленно поднял правую руку.

– Это неправда. Я люблю Фирдоуси и некоторые стихи Ибн Сины.

– Я не о том, Омар. Я имею в виду твои стихи. Именно твои, а не чьи-либо другие.

Хайям бросил хворостину в воду, подпер голову руками.

Васети сказал:

– Мы, твои друзья, часто подбираем твои стихи. Прямо с пола. И храним у себя…

– …и отдаете переписчикам? – перебил Хайям.

– Только не я. Может быть, ты стесняешься занятия стихами? Если это так, я никогда не напомню о них.

Омар Хайям погладил бороду, потер лоб обеими руками, точно у него болела голова. И сказал:

– Это неправда: никто не должен стесняться стихов, в том числе и я, если они настоящие. Вот мое мнение о поэзии: она сама жизнь! И тот, кто говорит: я позабавлюсь стихами, а потом обращусь к настоящему делу, – тот глубоко ошибается. Тот, кто слагает хорошие стихи, тот живет полной жизнью. Поезжай в Гарм-Сир до самого моря, сходи в Дур до самого южного залива, поезжай в Казвин или в противоположную сторону – в Хорасан, и на всем нескончаемом пути ты встретишь людей, которые поют песни и читают стихи. Ибо они хотят жить. Они не говорят, что Бируни сказал то-то и то-то, они не говорят, что Архимед сделал то-то и то-то. Они читают Фирдоуси и плачут вместе с ним, и радуются вместе с ним. Когда достопочтенный Санаи пишет стихи, он живет большой и нужной жизнью. Он при этом и шах, и султан, и хакан, и раджа. Я хочу сказать, что он царь царей всех народов и стран. Госпожа Поэзия слишком добра и слишком сурова. Лик ее и мил, и уродлив. Это смотря по тому, к кому с каким сердцем и с какой душой поворотится она. Госпожа Поэзия к тому же учительница – требовательная и скупая на похвалы. И когда меня кое-кто по недомыслию называет поэтом, я внутренне трясусь от страха и стыда! Говорю это тебе без ложной скромности: я всего-навсего прилежный ученый, идущий по стопам великих. А по должности – астролог его величества. Вот откуда этот страх, о котором говорю тебе.

Васети слушал со вниманием и сочувствием. Все, что бы ни делал или ни говорил Омар эбнэ Ибрахим, он делал и говорил серьезно, обдуманно, убежденно. И вместо того чтобы затевать спор со своим другом, Васети прочитал рубаи. Он читал стоя, торжественно, правда, не совсем умело.

Рябой рыбак прислушался к Васети. И он крикнул молодому рыбаку, сидевшему на берегу, чуть поодаль:

– Баба́! Поди-ка сюда, здесь идет соревнование поэтов.

Тот, которого звали Баба́, живо откликнулся, позвал еще кого-то.

Васети продолжал читать рубаи, и даже лучше, чем наедине с Хайямом.

Хаким поднял голову и увидел светящиеся глаза, воистину красивейшие глаза бедных, тщедушных на вид людей. Они были рады. Они благодарно взирали на Васети, подбодряли его.

А когда Васети передохнул, один молодой рыбак принялся читать сам – бейты и рубаи, газели и касыды. Читал нараспев, с удовольствием, самозабвенно. И наконец устал. Тогда слово перехватил пожилой человек, седобородый и скуластый. Он читал выразительно, обращаясь ко всем поочередно. Читал про любовь и розы, про вино и женщин, про битвы и разлуку…

– А теперь ты, уважаемый господин, – попросил он Васети.

Меймуни Васети провозгласил стихами тост за любовь. А потом он показал, иллюстрируя рубаи, как меджнун разбил чашу о камень. Это очень понравилось рыбакам.

– Нашстояший мушшина! – сказал рябой.

– Повтори-ка снова, уважаемый господин, – попросили его друзья.

Васети повторил. Потом прочел про жизнь и про смерть, и про то, что поэт не верит в рай, а желает рая здесь, на земле, на зеленой лужайке вместе с сереброгрудой…

Это привело рыбаков в восторг. Они просили, требовали еще, умоляли – еще!..

Васети, кажется, исчерпал рубаи. Он указал на Хайяма:

– Просите его.

Омар Хайям глухо, негромко полупропел рубаи о неверности красавиц. Однако меджнуна из рубаи успокаивало одно: он сам неверен красавицам… Потом прочитал несколько рубаи о гончаре и жестоком боге, который разбивает свои творения, подобно непригодным кувшинам. А потом еще о тайнах мироздания, которые отгадывай – не отгадаешь. И еще о том, что не верит в кредит и требует от бога наличными здесь, на земле. И наконец, о том, что не желает славы, что она для истинного меджнуна, влюбленного в жизнь и красавиц, подобна барабанному бою над ухом…

– Все! – сказал он и резко поднялся с места.

На него восхищенно смотрели рыбаки, и потрескавшиеся рыбацкие губы шептали слова благодарности.

– Кто ты? – спросил его рябой.

– Случайный гость, – ответил Омар Хайям. И, не говоря больше ни слова, заспешил назад, к мосту.

А за ним Васети.

14. Здесь рассказывается о том, как Омар Хайям побывал во дворце в час досуга его величества

Его величество хлопнул в ладоши. Довольно громко. Чтобы услышали его музыканты. Барабан и рубаб мигом умолкли. А ней продолжал звучать еще некоторое время. И тоже умолк. Танцовщицы застыли.

Малик-шах дал понять, что хочет говорить. Он откинулся на низеньком кресле и обратился к главному визирю, который сидел от него по правую руку.

– Я задам один вопрос уважаемому хакиму…

Его превосходительство Низам ал-Мулк подал знак стольничему, и тот повелел удалиться танцовщицам в соседнюю комнату. А музыканты остались на своих местах.

В зале было светло: горели все светильники – такие высокие, медные, начищенные мелом и особым горным песком, который мельче мела, если его растереть в порошок.

Омар эбнэ Ибрахим, казалось, не обратил внимания на музыку, которая умолкла, и на исчезновение танцовщиц. По-видимому, он думал о чем-то своем. А иначе как мог он вдруг оглохнуть или ослепнуть? Он держал в руке прекрасный фиал, украшенный бирюзой, и все время смотрел куда-то вдаль: не на танцовщиц, которые гибче лозы, не на музыкантов, чье искусство не знает себе равного от Хорасана до области Багдада. А в даль. Беспредельную.