Никогда еще ни одна из его причуд не доставляла ему столько наслаждения, хотя каждая из них и делала его счастливым на то время, пока она длилась. В конце концов возможно, что в самом складе ума Питера Голдтуэйта было нечто такое, что духовно вознаграждало его за все то материальное зло, которое этот же ум причинял ему. Если он был беден, плохо одет, даже голоден и в любую минуту мог быть поглощен пропастью окончательного разорения, все же в этом плачевном положении пребывало только его тело, в то время как его устремленная в будущее душа купалась в лучах грядущего благополучия. В его натуре было заложено искусство оставаться всегда молодым, а его образ жизни помогал ему в этом. Седина не шла в счет, так же как и морщины и старческие недуги , он, пожалуй, и выглядел старым, и его облик, возможно, в какой-то мере связывали, что было довольно неприятно, с обликом изможденного, дряхлого старика, однако настоящий, подлинный Питер был молодым человеком с возвышенными надеждами, только еще вступающим в жизнь. Всякий раз теперь, когда в его доме разводили огонь, его угасшая юность вновь поднималась из потухших углей и пепла. И вот она опять воспрянула, ликуя. Прожив так долго - впрочем, не слишком долго, а как раз до подходящего возраста чувствительным холостяком с горячими и нежными мечтами, он решил, как только спрятанное золото появится на свет божий и засверкает, посвататься к самой красивой девушке в городе и завоевать ее любовь. Чье сердце смогло бы устоять перед ним? Счастливый Питер Голдтуэйт!
Каждый вечер, так как Питер давно уже оставил прежние свои развлечения, перестав ходить по разным страховым конторам, читальням и книжным лавкам, а частные лица редко обращались к нему с просьбой почтить их своим посещением, он и Тэбита усаживались у кухонного очага и дружески беседовали. Очаг всегда в изобилии наполнялся деревянными обломками, плодами его дневных трудов. Чтобы не дать огню быстро прогореть, под дрова неизменно подкладывался изрядный обрубок красного дуба, который, несмотря на то, что он свыше ста лет был защищен от дождя и сырости, все еще шипел от жара и источал из обоих своих концов струи воды, как будто дерево срубили всего лишь неделю или две назад. Затем шли большие чурки, крепкие, черные и тяжелые, утратившие способность к разрушению и не сокрушимые ничем, кроме огня, в котором они пылали, как раскаленные докрасна брусья железа. На этой прочной основе Тэбита воздвигала более легкое сооружение, составленное из обломков дверных досок, резных карнизов и тех легко воспламеняющихся предметов, которые вспыхивали, как солома, и озаряли ярким светом широкую дымовую трубу, выставляя напоказ ее закоптелые бока почти до самой верхушки. В эти мгновения мрак старой кухни, изгоняемый из затянутых паутиной углов и из-под пыльных балок над головой, исчезал неизвестно куда. Питер радостно улыбался, а Тэбита казалась олицетворением безмятежной старости. Все это было, разумеется, лишь символом того светлого счастья, которое разрушение дома должно будет принести его обитателям.
Пока сухая сосна пылала и издавала треск, напоминавший беспорядочную стрельбу из сказочных ружей, Питер только молча смотрел и слушал в приятно приподнятом настроении; но когда короткие вспышки и треск сменялись жарким пыланием углей, уютным теплом и низким поющим звуком - и это уже до ночи, он становился разговорчивым. Однажды вечером в сотый раз он начал поддразнивать Тэбиту, прося ее рассказать ему что-нибудь новенькое о его прапрадеде.
- Ты сидишь в этом углу у очага уже пятьдесят пять лет, моя старая Тэбби, и, должно быть, слышала о нем много преданий, - сказал Питер. - Не говорила ли ты мне, что когда ты впервые пришла в этот дом, на том месте, где ты сейчас сидишь, сидела старуха, которая была экономкой знаменитого Питера Голдтуэйта?
- Так это и было, мистер Питер, - отвечала Тэбита. - И было ей почти сто лет. Она рассказывала, что она и старый Питер Голдтуэйт частенько проводили вместе вечера за дружеской беседой у кухонного очага - совсем как вы и я теперь, мистер Питер.
- Старик должен был походить на меня и во многом другом, - заявил Питер самодовольно, - иначе он никогда бы не смог так разбогатеть. Однако, мне кажется, он мог бы поместить свои деньги более выгодным образом, чем он это сделал. Без всяких процентов! Ничего, кроме полной сохранности! И нужно снести дом, чтобы добраться до них! Что его заставило запрятать их в такое укромное место, Тэбби?
- Это оттого, что он не мог их тратить, - сказала Тэбита, - ибо каждый раз, как он шел, чтобы отпереть сундук, сзади появлялся нечистый и хватал его за руку. Говорят, деньги были выплачены Питеру из его казны, и он хотел, чтобы Питер отказал ему этот дом и землю, а тот поклялся, что этого не сделает.
- Совсем как я поклялся Джону Брауну, моему старому компаньону, - заметил Питер. - Но все это глупости, Тэбби; я не верю в эту историю.
- Что ж, может, это и не совсем правда, - сказала Тэбита, - так как некоторые говорят, что Питер все же передал дом нечистому и поэтому-то дом и приносил всегда несчастье тем, кто в нем жил. А как только Питер отдал нечистому документ на дом, сундук сразу же открылся, и Питер зачерпнул оттуда полную пригоршню золота. Но вдруг - о чудо! - в руке его не оказалось ничего, кроме свертка старого тряпья.
- Придержи язык, глупая старуха! - вскричал Питер в сильном гневе. - Это были самые настоящие золотые гинеи, не хуже любых, на которых когда-либо был изображен английский король. Мне кажется, я припоминаю эту историю - и как я, или старый Питер, или кто бы то ни был просунул руку и вытащил целую пригоршню сверкающего золота. Старое тряпье; как бы не так!
Нет, старушечья басня не могла обескуражить Питера Голдтуэйта. Всю ночь он видел приятные сны и проснулся на рассвете с радостным трепетом в сердце, который удается испытать немногим перешагнувшим порог своей юности. День за днем он упорно трудился, не отрываясь ни на минуту и делая перерывы лишь для еды, когда Тэбита приглашала его отведать свинины с капустой или чего-нибудь другого, что ей удалось раздобыть или что было послано им провидением. Питер, как истинно благочестивый человек, никогда не забывал испросить благословения перед едой (и тем усерднее, чем хуже была пища, поскольку это было более необходимо), а также прочесть благодарственную молитву по окончании трапезы. Если обед был скудным, он благодарил за хороший аппетит, ибо лучше иметь здоровье и скромную пищу, чем больной желудок и роскошную еду. Затем он поспешно возвращался к своим трудам и через минуту исчезал из виду в облаке пыли, поднимавшейся от старых стен, оставаясь, впрочем, вполне доступным для слуха благодаря тому грохоту, который он при этом производил.