Не здесь, так там... Гаджи Нусреддин спас Сеида Азима от беды: разделил поровну, что имел в доме, и, спасибо ему, дал ему возможность продержать семью, не дать голоду выкрасить лица шафраном. А господа, летом дававшие обещания поделиться с семьей поэта осенним урожаем, то ли забыли свои клятвы, то ли нарочно заставляют его ждать и надеяться, желая получить поэтические восхваления, которые, как они понимали, оставят их имена в сокровищнице поэзии народа... "Люди не обязаны содержать меня. Откуда им знать, что заработанные учительством деньги я отдаю на нужды моей школы?"
Возвращаясь в город, поэт все время пути думал об одном: он должен заранее готовить продукты на всю зиму, не ждать наступления холодов, чтобы они всегда были готовы на случай несчастья... Что бы с ним ни случилось, семья не должна погибнуть. Эти мысли часто приходили к Сеиду Азиму, но он понимал и то, что мысль мыслью, а запастись едой на зиму не удастся... Кто поможет? Откуда взяться запасам? Все труднее и труднее жить, на неделю вперед заглянуть страшно... "Аллах всемогущий! Пусть уйдет день голода и больше не вернется!"
А в городе поэта ждала недобрая весть. Так всегда: отлучишься на некоторое время, а приедешь - и непременно узнаешь что-то такое, отчего на душе делается горько.
Вот и теперь - не успел вступить в город, как ему сообщили: прошлой ночью мороз расправился с лоточником Сиротой Гусейном...
Как можно в это поверить? И сразу всплыло в памяти: "Да что ты, сосед, разве он заболеет? Разве кто-нибудь когда-нибудь слышал, чтоб он охнул? Да он крепче камня!.. Над нами воля аллаха! Наверно, он у него в милости, избавил голого от хлопот со стиркой..."
Больше никто не услышит песенок Гусейна в Мануфактурных и Бакалейных рядах Базара. Осиротели кварталы Иманы, Минахор, Сарыторпаг, кто теперь будет разносить халву на лотке? И каждый, кто встретит нового лоточника, вспомнит Сироту Гусейна и его голос, распевающий о Ширване, о своей любимой...
Царица фей снова была с ним рядом. Он чувствовал это, когда возвращался домой. Ему даже казалось, что она отдавала ему, замерзавшему под ледяным ветром, свое тепло. Он каялся перед нею в необходимости писать оды-восхваления, вместо того чтобы кричать о злодействах своего времени.
- Но ты же пишешь стихи-назидания для школьников, в которых призываешь овладевать основами наук.
- Вместо того чтобы бросать вызов врагам?
- А газели о любви, о красоте?
Поэт снова ощутил прикосновение к своему лбу нежных пальцев, пахнущих цветами, ветром весны, дыханьем любимых губ...
- Я собой недоволен.
- Поэт не может быть довольным собой. Ты не первый и не последний... Поэт умирает в день, когда начинает любоваться собой.
- Я стыжусь стихотворений, которые писал с протянутой рукой, вымаливая хлеб для своих детей. О аллах! Как прав был, оказывается, мой дед, когда говорил мне, молодому: "Поэты всегда живут в большой нужде. Они вынуждены испытывать постоянный стыд перед женщиной, перед семьей, что не могут достать пропитание для детей. Они вынуждены унижаться перед сильными и богатыми..." Я не сумел выполнить его пожелание: никогда не просить, не ставить свою музу в зависимость от властителей мира... Ради одного мешка пшеницы, ради тулупа или абы я протягивал руку... Сквозь мои стихи проглядывает нищета. Я стыжусь грядущих поколений.
- Как же ты думаешь о своих преемниках? Ты что же, считаешь своих потомков неблагодарными, невежественными? Ценители поэзии и родной литературы, которым в дар ты оставил свою поэзию, которым старался внушить свои идеи, ради которых шел на муки и страдания, поймут тебя. Не тревожься, будь спокоен, они поймут тебя.
- Может быть. Но что мне сказать моим детям, моей семье? Могут ли они простить меня? Вся их жизнь проходит в лишениях, голоде и невзгодах, долги отягощают мою совесть. Я стыжусь моего старшего сына Джафара, стыжусь матери...
- Не тревожься! Они не осудят тебя... Если твой народ не умеет защитить своего поэта, то к детям он сострадает и защитит их!
- А если мне придется уйти навсегда? И скоро?
- Я уже сказала, не тревожься, если твой народ не сумел защитить тебя, то защитит твоих детей, не одна семья теряет отца... Со всеми так случается...
Из всех собеседников, которых рождало воображение поэта, самым лучшим была царица фей, беседы с ней наполняли сердце поэта надеждой, радостью, верой. Страх стал неведом ему, вернулась решимость, окрепло перо. Будто на его пути вновь забил свежий родник, будто он вновь увидел в изумрудных одеждах луга, залитые яблоневым цветом сады, поля распустившихся маков, прохладные, прозрачные ручьи.
Дороги, одиночество дороги...
Разве воображение поэта даст ему остаться в одиночестве?
СВАДЬБА В ГАРАВЕЛЛИ
Месяц назад из Гаравелли Сеиду Азиму передали приглашение на свадьбу. Давний знакомец поэта Кебле Гейбат женил внука Гулу, сына своего сына. Передавший приглашение гаравеллинец на вопрос, кто из ашугов будет петь на свадьбе, ответил, что жениху повезло: "На счастье Гулу, Салтанали, гаравеллинский бек, пригласил на свадьбу своего сына ашуга из Абдал-гюлаба. Кебле Гейбат, прознав о приезде ашуга из знаменитого Абдал-гюлаба, отправил сына к беку с просьбой прислать ашуга после свадьбы бекского сына в село, провести свадебное торжество у его внука... И бек разрешил. Иначе не видеть гаравеллинцам ашуга из Абдал-гюлаба..."
Поэту давно хотелось услышать ашуга из знаменитого на весь край Абдал-гюлаба, вот и возможность за один раз сделать два дела: оказать уважение хорошим людям и послушать народного поэта...
Еще подъезжая к осеннему стойбищу кочевников, где проводилось торжество, Сеид Азим услышал веселую музыку. Зурнач призывал гостей к сооруженной на широком лугу тойхане, похожей на яркий осенний букет на зеленом ковре. Старинная мелодия не оставляла в покое ни одно сердце, ноги сами шли в пляс.
Не успел поэт поравняться с первой кибиткой в ряду, как ему наперерез бросилась женщина-кочевница, чуть прикрыв подбородок платком. Она с ловкостью схватила повод коня, другой рукой придержала стремя:
- Ой, Ага, дорогой! Джан-джан, да буду я жертвой твоего предка! Добро пожаловать, джан-джан! Аада, Ага-мали, эй... - громко крикнула она, - эй, приехал Ага, наш родной, идите сюда, держите коня!
Сеид Азим узнал жену Кебле Гейбата Мансиму, бабушку жениха... Приветливое лицо, знакомая манера часто повторять "Аада, джан-джан" вселили в гостя успокоение. Он улыбнулся и спрыгнул с коня.
- Не утруждай себя, сестра Мансима, кто-нибудь присмотрит за конем... Рад видеть тебя!
Не дожидаясь помощи, женщина сама сняла седло с коня:
- Да будет радостной твоя жизнь, да перейдут на меня твои болезни, джан-джан, какой это труд? Мы - слуги твоего предка, маленькие люди, это ты дал себе труд: по такой дороге приехал к нам на свадьбу, возвысил нас в глазах людей... Да буду я жертвой твоего предка, Ага. - Она повернулась в сторону кибитки: - Аада, Урфат, Урфат, счастливица, иди вымой ноги Are, место приготовь, чтоб он смог отдохнуть с дороги, он издалека приехал, измучился...
Из кибитки показалась молоденькая девушка в свадебном наряде, на ее голове развивался красный свадебный шелковый платок, алый отсвет еще больше разрумянил ее щеки, которые она чуть прикрыла платком. Смущаясь, девушка поцеловала руку Сеида Азима и поставила перед ним на землю медный таз и кувшин с водой.
- Не утруждай себя, дочка...
Не слушая возражений, невеста грациозным движением закинула концы платка за спину, опустилась перед гостем на одно колено и наклонилась, ловкими пальцами развязала шнурки, сняла носки и чуть не насильно поставила ногу поэта в таз. Она вымыла и вытерла ему ноги, а тем временем в кибитке Мансима постелила гостю чистый тюфяк, бросила подушку и на разостланное перед тюфяком полотенце поставила сливочное масло, сливки, буйволиную густую сметану, овечий сыр, только что испеченный чурек. Мансима налила в пиалу свежезаваренный чай из задымленной черной посудины, похожей на кувшин, и поставила перед поэтом: