Помолчав, она добавила:
- И стала ждать.
"Ждать", - подумал я. - "Не надеяться, - надежды у нее быть не могло, - а только ждать".
- Он ведь мне не сказал, что вы на Анжель женитесь, - прошептала Зоя, - и я это поняла когда начались разговоры об Ателье.
И опять она замолкла, на этот раз надолго. Вероятно, она хотела, чтобы я что-нибудь сказал, но я, - испытывая мне самому непонятное удовлетворение, - не проронил ни звука.
- Мне стало нестерпимо, - услыхал я, - и я хотела умереть. Но потом мне все сделалось безразличным. И так было не месяцы, а годы. Ничего не случалось, ничего не менялось, я точно кому-то подчинилась, своей воли у меня не осталось. Не все ли равно как все идет, когда всегда не то случается, чего хочешь?
- А что он вам говорил про Мари?
{120} - Мари? Вам нужна Мари? О Мари он перестал... о Мари он говорил... он о ней думал и рассказал...
- Что рассказал?
- Оставьте меня! Оставьте меня! - воскликнула Зоя. Ее голос задрожал. Я отнес это за счет ревности. Если бы я только знал!..
- Он стал каяться, - продолжала она, - стал ходить в церковь, и вскоре решил на мне жениться. Я и согласиться, и отказать боялась одинаково. И все ждала. Все думала, что вы вмешаетесь и ему запретите. Что возьмете меня тайной любовницей. Я пошла к вам ночью. Но дверь не открыли. А зачем вы меня сегодня вызвали? Вчера говорили, что у вас нет свободной минуты, что все ваше время расписано, а сегодня пригласили завтракать. Зачем? Чтобы все про Мари узнать? Я вам довольно рассказала, хватит. Да, да, Анжель была его любовницей. Он ее взял силой когда она была девочкой, как меня. Она его тоже боялась. Он внушает страх, его боятся, он знает, что его боятся и пользуется этим. Только Мари-Анжель от него ускользнула, не знаю как, но ускользнула, а я не смогла. Он меня взял в жены, и, для прочности, повенчался со мной в церкви. Вы сами посмотреть приехали, думали, что я не замечу.
Вдруг замолкнув, она сняла с плеча мою руку, отодвинулась, выпрямилась, почти улыбнулась.
- Довольно, - сказала она. - Если вам нужны подробности, расспросите сегодня вечером вашу жену. А я больше не хочу про это говорить. Лучше объясните мне про скатерти. Они довольно безобразные.
- Я запомнил эти скатерти, - ответил я, - потому, что именно в этом ресторане обедал с Мари когда сделал ей предложение. Мы вон за тем столиком сидели, направо.
- Что? - спросила Зоя и с необыкновенной ясностью на лице ее отразились и недоумение, и вопрос, и ожидание. - Почему же вы меня сюда привезли?
- Чтобы все было лучше в фокусе, чтобы лучше все запомнить, чтобы придать рельефности...
- Вы не обо мне, стало быть, думали когда телефонировали, а о ней?
- О ней.
Последовало молчание, которое длилось больше минуты. Зоя напряженно думала. Потом она чуть-чуть поправила шляпу и выбившиеся из под нее волосы, отодвинула тарелку, встала и, не глядя на меня, стала шарить в недрах своей сумочки.
- Вот ключ, - сказала она, - возьмите его, я очень вас прошу его взять.
- Какой ключ?
- От моей квартиры. Если этой ночью, или даже вечером, вы бросите Мари и уйдете... то вы сможете сами открыть мою дверь.
{121} Ни звонить ни спускаться ни с чем по лестнице вам не придется... Наверно со мной вам будет лучше, чем с Анжель...
Она длительно на меня посмотрела. Кажется, ей еще что-то хотелось сказать и, кажется, она удержалась. Так как я, однако, протянутого мне ключа из ее рук не брал, то она его положила - почти бросила - на скатерть, после чего повернулась и ушла, по обыкновенно своему не попрощавшись.
Вслед за ней ушла компания, завтракавшая за столиком, за которым мы, когда-то, обедали с Мари. Я продолжал сидеть. Подошедший ко мне метрдотель осведомился, надо ли подавать следующее блюдо, или подождать возвращения дамы?
- Она не вернется, - пробурчал я, - можете принести овощи.
Снова, в который раз в это утро, - меня охватили рассеянность и задумчивость. Я припомнил, как просил Мари дать мне глаза, и как она мне их дала, как из них изошло тронувшее меня мерцание, как я попросил "еще и еще", и как она снова мне их дала, покорно и надолго. А Зоя, уходя, глядела на меня почти враждебно. Словно мстила! Ее самое ждали беззрачковые глаза Аллота, и уж конечно он-то ее не просил о том, чтобы она ему дала свои. Аллотовы глаза! Хорошо еще, что я отменил упаковку с Зоиным рисунком, что всего несколько пакетов успели разослать, что не попали они в сотни и тысячи детских и спален. Точно бы все на себя Зоя взяла, точно ее кто-то наказал за этот рисунок... Глаза, глаза, глаза, души, души, души...
На фабрике, в промежутке между двумя совещаниями, давая распоряжения, говоря по телефону, диктуя письма, подводя итоги я не мог позволять себе ни рассеянности, ни задумчивости. Вернуться на фабрику? Погрузиться в дела, за ними от всего спрятаться, дать им пожирать мое время, и меня самого, еще больше чем раньше? Не признаться Мари, что я все знаю, только думать про это, никогда не говоря ни слова? Возвращение домой было еще возможным. Два телефонных звонка: один домой, один на фабрику; небольшая ложь: и все входило в русло. Но по другую сторону какого-то рубежа я различал свободу одиночества. "Фотография" была снята, у меня было все, что нужно чтобы не дать затянуться бреши, пробитой в моем сознании и заполнить существование чем-то лучшим и большим чем счастье!
30.
Тогда мной овладело одно желание: уехать, немедленно уехать, и непременно на север. На вокзале я с поспешностью взял билет до terminus, ускоренными шагами вышел на платформу и вскочил в первый попавшийся, готовый к отходу, поезд.
Я не знал, где сойду. Я не знал, что буду делать. Я не знал, к каким прибегну приемам, чтобы исчезнуть и замести за собой следы. Я не знал даже буду ли пытаться исчезнуть и замести следы. Единственной точкой опоры в том мире, куда я теперь проникал, было {122} движение, так как оно обозначало удаление, оно было в прямом продолжении того "ухода", на который я, еще не зная в чем дело, еще только "почему-то", - решился в сквере. С той поры возникла уверенность!
В купе, против меня, оказался элегантный господин. Волевое лицо, слегка выдающийся подбородок, серые, холодные глаза, густые брови, слегка опущенные углы рта, все это соответствовало условному облику делового человека. Промышленник? Банкир? Только что из этого мира вырвавшийся, готовый всецело подчиняться чему-то новому, я испытал враждебное чувство по отношению к моему визави. Конечно, я отдавал себе отчет в нелепости этого враждебного чувства. Сначала род стесненности, потом просто нервное состояние побудили меня выйти в коридор, вернуться в купе, снова выйти, и снова вернуться. Я закрыл глаза. Так, по крайней мере, не было живого напоминания о том, чем несколько часов назад я был сам. Перед мысленным моим взором образ этот однако продолжал стоять, и я задавал себе вопрос: живет ли вообще какая-нибудь душа за такими вот страшно непроницаемыми глазами, которые наверно только и могут замечать биржевые бюллетени, контракты, деловые записки и статистические выкладки ! И еще я подумал о том, что если со мной произошел срыв, то может оттого он был возможным, что я привез в себе, с берегов студеного озера, такие и недостатки и достоинства, которых у здешних людей нет, и что до сих пор я эти недостатки и эти достоинства подавлял усиленной работой. И что эта работа помогала мне не слышать грохота, который я, в сущности, услыхал сразу, но к которому не позволил себе прислушиваться, и который вдруг стал нестерпимым, как вдруг, когда застучал перфоратор, стал нестерпимым уличный шум математику.
- Каждый раз, как я покидаю эту страну, - услыхал я тихий голос, - мне грустно...
Открыв глаза я посмотрел на моего спутника с удивлением. Он продолжал:
- Это потому, что нигде в мире я не нахожу столько простоты и столько независимости в отношениях между людьми. Если бы не семья, если бы не сложившийся десятилетиями навык, я переехал бы сюда на постоянное жительство.