Заслышав голос мачехи, она принималась кричать пуще прежнего.

Дрожа от страха, я слышал шаги в соседней комнате, скрип дверной ручки, и вот рассерженная мачеха в одной рубашке и ночном чепце врывалась в комнату. Не говоря ни слова, она бросалась на меня и начинала без милосердия бить меня по голому телу. Она прижимала мою голову к подушке – так что я не мог даже кричать.

Отец не знал, что она со мной выделывает: она все время повторяла громким голосом, что отколотит меня, если я еще раз съем то, что приготовлено для ребенка.

– Да что ты стращаешь его попусту? – кричал отец из другой комнаты. – Ты бы хорошенько задала ему, обжоре поганому, а то он в грош тебя не ставит.

– Да уж и мое терпение скоро лопнет! – говорила мачеха. – Смотри же ты, негодяй!

Затем она возвращалась в комнату и говорила отцу:

– Лучше обойтись без побоев, Джемс. Побоями мало хорошего можно сделать из ребенка.

Удивительно, что после потасовки, заданной мне, Полли обыкновенно свертывалась клубочком и засыпала, как ни в чем не бывало. Оттого отец думал, что я и в самом деле могу успокоить ее, когда захочу. Раз я не вытерпел и стал жаловаться на мачеху.

– Нисколько я тебя не жалею! – Отвечал отец. – Такого упрямого негодяя надо бы еще не так учить.

– Ну, – сказал я, – недолго ей надо мною потешаться: вырасту большой, я ей покажу.

Отец посмотрел на меня и засмеялся.

– Если бы я был большой, – продолжал я, ободренный его смехом, – я бы ей нос расшиб, я бы ей ноги перебил, я ее ненавижу!

– Полно глупости болтать, – остановил меня отец.

– Она вам все время лжет. У меня минутки нет свободной, я должен все время возиться с Полли!

– Эка важность присмотреть за ребенком! Другие мальчишки в твои годы уж умеют сами деньги зарабатывать!

– И мне бы хотелось работать, папа.

– Хотелось бы работать! Работу надо искать, она сама к людям не приходит! Вон, как я иду на рынок, часа в четыре утра, когда ты еще спишь, я встречаю мальчиков вдвое меньше тебя. Заработают себе пенни-другой, ну и поедят, а нет, так и сидят голодные.

– У меня нет ни порядочных штанов, ни чулок, ни сапог, папа. Как же я пойду искать работы?

– Ах ты дурак, дурак! Ты думаешь – для работы нужен шикарный наряд! Вон у тех мальчиков, про которых я говорю, одна рубашка на теле, а дело делают не хуже других: носят рыбу, корзины с картофелем, стерегут лодки и тележки с товаром. А тебе нужно идти на работу в белой манишке да в лайковых перчатках! Хорош гусь!

Отец с презрением отвернулся от меня и ушел, С каждым днем мачеха все больше мучила меня, Особенно плохо стало после того, как один раз отец нашел ее пьяной и побил. Часто мне приходилось бы голодать по целым дням, если бы меня не жалела старая прачка, миссис Уинкшип. Миссис Уинкшип давно знала мою мать и всегда хвалила ее. «Она была слишком хороша для твоего отца, а он слишком хорош для этой злой, хитрой Берк», – говорила она. Я обыкновенно выкладывал миссис Уинкшип все свои огорчения.

Она зазывала меня к себе на кухню и кормила остатками своего обеда. Иногда она брала к себе Полли и нянчилась с ней, пока я играл часок-другой. Я спросил у миссис Уинкшип, что такое «лаятель». Она объяснила мне, что так называют мальчугана, которого нанимает разносчик, чтобы везти тележку с товаром, присматривать за ней, пока хозяин закупает на рынке разные вещи, и потом помогать ему выкрикивать свой товар.

– А какой был самый маленький «лаятель», какого вы видали? – полюбопытствовал я, – Какой? Да я видела таких, что придутся тебе по плечо. Тут рост последнее дело. Главное – надобно иметь музыкальный голос.

Миссис Уинкшип долго толковала, как много значит для продавца уменье громким и приятным голосом выкрикивать свой товар. Она говорила, что каждую вещь следует выкрикивать особенным голосом.

Продавцы угля кричат так, а продавцы молока – вот этак..

После этого меня стал мучить вопрос: есть ли у меня музыкальный голос? Мачеха моя считалась хорошей певицей, я научился у нее нескольким песням и часто напевал их как будто неплохо. Но кто знает, – может быть, мой голос, хороший для песен, окажется никуда не годным для криков о рыбе или о каких-нибудь фруктах! Мне во что бы то ни стало хотелось избавиться от колотушек мачехи, и я не мог придумать для этого другого средства, как сделаться «лаятелем». Я несколько раз пытался кричать, подражая то тому, то другому разносчику, но не мог решить, хорошо я кричу или худо.

Раз, сидя на лестнице с Полли на руках, я так задумался, что малютка выпала у меня из рук и с криком покатилась по ступенькам.

Миссис Берк услыхала ее крик и налетела на меня с быстротой молнии. Не слушая моих объяснений, даже не подняв ребенка с полу, она схватила меня за волосы и стукнула несколько раз головой о стену. Она хотела взять меня за ухо, но я увернулся, и она до крови расцарапала мне щеку. Потом она принялась бить меня кулаками и защемила мой нос между пальцами. Боль привела меня в бешенство.

Я вырвался и укусил ее за палец.

Она вскрикнула от боли и выпустила меня. Воспользовавшись этим, я бросился от нее в сторону и пустился со всех ног бежать по нашему переулку.

III

Вечер на Смитфилдском рынке. – Мне угрожает серьезная опасность

Не знаю, преследовала ли меня миссис Берк. Я бежал по нашему переулку и даже не оглядывался, Прачка миссис Уинкшип увидела меня и, догадавшись по моему перепуганному лицу, что я бегу от большой опасности, крикнула мне:

– Беги, Джимми, беги скорей, чтобы тебя не догнали!

Из переулка я побежал по Тернмиллской улице и повернул к Смитфилдскому рынку. Я понимал, что на открытом месте миссис Берк легко может догнать меня, а в закоулках и узких проходах рыночной площади ей меня не найти.

Рыночная площадь была спокойна и пуста. Я хорошо знал эту площадь, так как часто играл на ней с товарищами. Теперь я вспомнил, что мальчишки не любили ходить в «свиной ряд», и направился именно туда. Я влез на ступеньки одной закрытой лавки и осмотрелся кругом. Миссис Берк не было видно нигде.

Я запыхался от сильного бега, я ревел от боли и злости.

Слезы мои смешивались с кровью царапин, проведенных по моему лицу ногтями миссис Берк. Волосы у меня были всклокочены, шапки не было; босые ноги были в грязи, куртка покрыта дырами и заплатами.

Вот в каком виде сидел я на ступеньках свиного ряда в теплый майский вечер.

Первые полчаса мои мысли были заняты одними страхами – я все боялся, что миссис Берк притаилась где-нибудь в углу и вдруг набросится на меня. Я беспрестанно осматривался по сторонам и пугливо прислушивался к каждому шороху. Но время шло, а моего врага нигде не было видно. Мало-помалу я успокоился и, услыхав, что пробило четыре часа, начал серьезно обдумывать, что мне делать. Идти домой? Нет, невозможно! Она убьет меня. Теперь она может делать со мной все, что захочет: она покажет отцу свой укушенный палец, и он скажет, что мне достается поделом. Что я скажу в свое оправдание? Я укусил ее, это было гадко. Кроме того, я уронил ребенка. Мне велели сидеть смирно и крепко держать девочку, а я выпустил ее из рук, она ушиблась и, может быть, очень сильно. Бедная Полли! Она упала с ужасными криками: может быть, у нее переломаны теперь все кости. Может быть, оттого мачеха за мной и не погналась. Нет, нечего и думать о возвращении домой!

Но куда же мне деться? На улице стемнело. Начали зажигать фонари. Сидеть в свином ряду было очень неприятно. Я пробрался в другой ряд и там опять сел, стараясь обдумать свое положение.

Становилось темно. Мне все больше хотелось есть. Я стал думать: что со мной случится, если я вернусь домой?

Я припоминал самые сильные потасовки, которые мне когда-либо задавали, и старался представить себе, в состоянии ли я буду перенести такое наказание.

Вдруг кто-то дотронулся до моей руки, и, подняв глаза, я увидел перед собой какого-то мужчину, державшего в руке два пенса.