Складывается впечатление, что в начале девятисотых годов Чехов вновь берет на вооружение некоторые приемы, найденные им много лет назад и уже, казалось бы, отвергнутые в свете новой концепции творчества.

Рассказ "Архиерей" (1902) также дает примеры такого рода: "А тут еще вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному, будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна, которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время глядела на него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой" [С.10; 186].

Эта осторожная чеховская символика отзывается в тексте не раз, и в образе Кати, и в образе Сисоя, и в образе самого архиерея. И даже нелепое "не ндравится мне", время от времени произносимое Сисоем, звучит в рассказе довольно символично. С.114

Особенно выразительных ситуативных оборотов в рассказе немного, но, видимо, так и должно было быть у позднего Чехова. Это слишком сильнодействующее средство, чтобы пользоваться им безоглядно.

Например, монах Сисой получает такую характеристику:

"Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет уже целый год. А главное, слушая его, трудно было понять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-нибудь, верует ли в бога... Ему самому было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было, как будто он прямо родился монахом" [С.10; 199].

Эта развернутая цитата наглядно демонстрирует примирение двух противоположных тенденций в стиле позднего Чехова: стремления к ровному, сдержанному, быть может, даже несколько монотонному повествовательскому слову, и - использования микроструктур.

Финальное ситуативное сравнение, завершающее характеристику, оказывается в сильной позиции. Оно становится и стержнем образа, носителем немаловажных для формирования идейного плана произведения смыслов, и в то же время содержит нечто, делающее это высказывание отчасти "вещью в себе".

В рассказе немало ситуативных сравнений более узкого радиуса действия, но они срабатывают в совокупности, воспринимаемые как сознанием, так и подсознанием читателя.

Особенно значимо то обстоятельство, что подавляющее большинство таких оборотов в произведении - это формы с "казалось". И они естественно участвуют в создании эффекта "кажимости", "иллюзорности" и в конечном счете - ошибочности, ложности представлений архиерея о своем жизненном пути, что открывается герою лишь перед смертью.

В последнем чеховском рассказе "Невеста" (1903) среди многочисленных ситуативных оборотов также доминируют формы с "казалось".

Их нарастание, думается, говорит не только о стремлении писателя передавать происходящее через восприятие героя.

Вероятностное, очень субъективное знание героя о мире созвучно авторскому отказу от всеведения.

Чехову близка предположительная интонация с почти нулевой императивностью, ему тоже "кажется", как и его героям. И очень характерно, что последний рассказ писателя по сути завершается предположением, в котором сливаются слово героини и слово повествователя:

"Она пошла к себе наверх укладываться, а на другой день утром простилась со своими и, живая, веселая, покинула город - как полагала, навсегда" [С.10; 220].

Характерно также, что в описании ключевых этапов переворота в душе Нади использованы ситуативные сравнения.

Началось все с безотчетной тревоги: "Но почему-то теперь, когда до свадьбы осталось не больше месяца, она стала испытывать страх, беспокойство, как будто ожидало ее что-то неопределенное, тяжелое" [С.10; 206]. С.115

После зимы в Петербурге Наде, вернувшейся в свой городок, показалось, что в нем "все дома точно пылью покрыты" [С.10; 217].

И окончательный разрыв с прошлой жизнью также передается ситуативным сравнением: "Она ясно сознавала, что жизнь ее перевернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая, чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все прежнее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело и пепел разнесся по ветру" [С.10; 219 - 220].

Но если в середине восьмидесятых годов Чехов зачастую использовал в таких случаях подчеркнуто авторские обороты, то теперь не стремится к яркой, бросающейся в глаза индивидуальности сравнений.

Это происходит как в связи с тяготением писателя к ненавязчивому, нейтральному, сдержанному слову, лишенному излишней аффектации, так и в связи с тем, что происходящее дается, как правило, через сознание героя, для которого могут оказаться неорганичны художественные изыски.

Писатель всякий раз пытается установить эстетически оправданный баланс между авторским словом и словом повествователя, героя. Компромиссная форма несобственно-прямой речи снимает здесь далеко не все противоречия. Но, возможно, именно такая противоречивость, вновь и вновь выверяемый баланс сил и обеспечивают неповторимую внутреннюю динамику стиля позднего А.П.Чехова.

Этот стиль весь держится на "противовесах", на уравновешивании противоположных тенденций.

Предположительности, некатегоричности, неокончательности, свойственным чеховскому слову, противостоят определенность и категоричность:

"Ветер стучал в окна, в крышу; слышался свист, и в печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку" [С.10; 212].

Возможно, в этом случае уместнее, логичнее было бы сказать: "и, казалось, в печи домовой жалобно и угрюмо напевал свою песенку". В повести "Моя жизнь", кстати, Чехов именно так и поступил: "... казалось, что на чердаке кашлял старый домовой" [С.9; 242], - предвещая, как и в рассказе "Невеста", крушение матримониальных планов.

Однако в "Невесте" безо всяких оговорок сообщается о домовом. По сути гипотетическое, предположительное подается как имеющее место в реальности, с чем мы уже сталкивались в "Степи", "Неприятности", "Анне на шее". И затем подкрепляется рядом других замечаний такого же рода:

"В печке раздалось пение нескольких басов и даже послышалось: " [С.10; 212]. "Басы опять загудели в печке, стало вдруг страшно" [С.10; 212]. "Она всю ночь сидела и думала, а кто-то со двора все стучал в ставню и насвистывал" [С.10; 213].

Этот, казалось бы, невинный, чисто стилистический прием имеет достаточно серьезные последствия, выходящие за рамки стиля в узком смысле и ставящие нас лицом к лицу с проблемой чеховского реализма.

Микроструктуры становятся как бы островками в потоке сюжетного повествования, живущими своей жизнью, слабо или совсем не связанной с сюжетными коллизиями, в какой-то мере - "случайностной" (А.П.Чудаков). С.116

Их можно было бы соотнести с развернутыми описаниями из поэм Гомера или - ближе - с развернутыми сравнениями из гоголевских текстов, создающими необходимый классическому эпосу эффект ретардации - если бы чеховские сравнения не выполняли столь специфические функции.

Уместно вспомнить широко известное высказывание Л.Толстого о Чехове: "Никогда у него нет лишних подробностей, всякая или нужна или прекрасна".

Толстой, думается, почувствовал самодостаточный характер некоторых деталей в чеховских произведениях, в том числе - привносимых микроструктурами. Последние, быть может, не столь тесно связаны с сюжетно-фабульным, идейно-тематическим планами текста, не столь "нужны", но в то же время - нужны, поскольку прекрасны, самоценны.

Эти слова своеобразно перекликаются с признанием самого Чехова: "Я умею писать только по воспоминаниям и никогда не писал непосредственно с натуры. Мне нужно, чтобы память моя процедила сюжет и чтобы на ней, как на фильтре, осталось только то, что важно или типично" [П.7; 123].

Чеховские микроструктуры отчетливо дают понять, что картина жизни далеко не исчерпывается сюжетом и вытекающими из сюжетного повествования идейными обобщениями. Любое суждение о действительности относительно и способно охватить лишь фрагмент ее, она принципиально неисчерпаема и сопротивляется догматическим попыткам ввести ее в "рамки" того или иного сюжета, той или иной идеологической системы.