Касьян у костра; в жаровне пирожки жарит с голубятинкой. Купаются в жиру, ядрен желток! Альфия с седла ему ручкой махнула. Подходит костюм тот же дорожный, но еще шарфик повязан темно-зеленый. Как у ели хвоя. Поглядела на него, запах вдохнула от пирожков и в сруб. "Во, - он думает, - а то и не заметит идет. Угодил человеку! Мало что хорошая жаровня трофейная, а до начинки не додумывался раньше..."
Вернулась из сруба, он ей пирожки дает, дует. Скажи - так и тают на зубах! Как и не положено в рот ничего. С голубями-то, кроме пирожков, только суп лучше еще выходит.
Она говорит: "Чай завари патентовый". Патентовый - это до цвета вишневки со свекольным перегоном, пополам-напополам. Его пьют с хлебной водкой. Запивают кипятком крутым, с колотым сахаром.
Касьян ей: "Не тяжело будет начало-то с патентового?" И так-де стакашки ждут - тройной выгонки да двойной... "Чай будет тебе для отдыха - после первой трудности. После излеченья". - "А? Неужель, Рафаиловна? Ужли состоится на сей раз? Не знаю, как и благодарить тогда..." Она улыбается. Красного перцу, говорит, еще б в пирожки.
А он обнадежен!.. В срубе все, как надо: от бражек дух, огонь горит; из змеевика каплет. Курится отменно водочка-мамочка! Бочка кленовым гвоздем заклепана на нужном уровне.
Ага - проделали они обычное с ремешком, с порошком. Но лишь в бочке запузырилось, он и не взмыкни еще от нагрева - Альфия на волю тело-то! Пожалела его теперь... Не успела шарфик с шейки лебяжьей скинуть, новехоньки чулки стянуть: темненькие, с отливом золотым, как та шкурка. Лишь ногу-красотулю повернула эдак - снять, а из бочки и бахнуло!
Касьян гвоздь кленовый вон, и как стал с вольными руками - ну подламывать, ну ерошить, ершистый мыс, роток-губан, кочаны вприпрыжку! Она опять уперлась ладошками в пол гладенек, калачиподарочки круче вздымает, круче - попрыгивают завлекательно, тугонькие! Он ладит бульдюжину под прелесть напружену, выперся барин - горяч, не сварен - гляди не в стакан, а в ротик-губан: попробуй, губень, каков я пельмень!
Альфия ручкой к шкурке - со смехом. А он: "Во - старуха сейчас будет!" Его и перекоси. Испуг и съежься. И где оно хорошее?..
Она - хохоток, чистый колокольчик, спинка прогнулась - вкусным волненьем трепещет, пронялась! калачики ждут, скоро ль их намнут... Пождет-пождет - нету. Ну, вышли, мол, рыбьи каменючки? Оборотила голову, а он топчется. Стыдно: срам прикрывает руками. Бывал испуг да какой - а ныне с испугу не стоится.
Альфия смотрит, а он: "Вишь, как женщину-то подменять? Непривычный я к этим шуткам. Довела! Вот напугать и нечем - что скажу?"
"Не говори, - она ему, - все вижу. Довела, до чего хотела. Чтоб не было большого мнения об себе. Но еще узнала досконально: понимаешь ты вид женщины. Иному подсунь подмену в нетерпежный миг он и проедет. А ты на своей правде стоишь. И голая та - а устоял! Не все голое - правда, не всяк интерес гол. За мое держишься крепко! Не в одном меду твой интерес, но и про улей забота. И то толкуют: не бывает сладко без красоты порядка!"
Так-то успокаивает его. Касьян ободрен. "Ты учти, Рафаиловна, что в беде-чахотке устоял чернолупленой, при угрозе гибели. Не дался на измену!" Ради всего твоего видного умру, мол. Или от тебя леченье принять, или кто-никто сули мед-хмель, грибы, ягодки, толстые булки, а я не любитель!..
Слово за слово, она: "Главное, не горься. Вот я сейчас... Ну, остры мои ноготки?" А он глаза закатил, жмурится. Прямо кота чешут! Гляди, шепчет, жизнь подтверждает! Маковка рдяна потолще стакана! Кто это около? Нацелился соколом... Кучерявенька, мала - перед палицей смела!
Ага - ну, за его верность, за ее лечебность!.. Ладятся доехать, растолкай-содвинься. Он ее лицо от огня-то посторонил: не личико, чай, греть. Другим, боле чувствительным, на теплюшу обходительным, к огню вывернул - румянец будет, нет? А сам сзади нее шкурку хвать и в огонь. Пламя - ф-ф-фых! Она: "Ой, попалишь мне деликатные завитки!.." Он: "Ничего, пригаснет сейчас". Сзади подхватывает ее, отодвигает.
"Ну да, жженым волосом пахнет!" - извернулась взглянуть, ершисто-шерстисто, а после и в огонь глянь. А шкурка догорает. Последние шерстинки - треск-треск. Она так и села, Альфия. Даром - пол мокрый, опилки. "Ой, погибли мы! Что-о будет!" А он: "Мне лишь бы старухи больше не было". Альфия ему: "Удумал? То она в шкурку исчезала, а отныне - воля ей! Ты отпустил ее навечно гулять. Теперь она с вашими нежитями свяжется: вот будут происки!"
"Да кто она?" - "Кто, кто... С родины моей, с бразильских краев. Императрица старопрежняя. Тыщу лет назад была над Бразилией и соседними странами..."
Такотки! Они тогда еще не являлись странами, входили в одно ее владение. И царила, и колдовала, пока одно хитрое племя через особый муравьиный укус не замкнуло ее в шкурке. У кого шкурка, тому и служила, старуха-то. От всякого сильного колдовства могла сберечь.
Как Альфию хозяйка снаряжала к Сашке ехать, шкурку и дала. Мало ли чего пригодится.
И пригодилась - скажи! Мужика засмущать до виноватого вида... Шутки и дошутили. Обогатились мы - своего мало. Касьян: пускай-де пока с нашими лешими сговаривается, а мы наконец свое сладим. Подымает Альфию на руки, а над срубом птицы на все голоса. До чего громко! И словно стадо тетеревов крыльями захлопало, помет птичий так в отдушину и посеялся.
Касьян ее до лавки доносит, а она шею его руками обвила - не гляди! И притягивает его, дрожит вся - ровно от кого страшного спешит запереться засовом, сует дубов кутак на приветлив смак! Касьяну б приналечь, а он обернулся. И чего не хватало?
На бочке птица сидит, навроде куренка почти взрослого. Сама рудо-желтая, а шейка малиновая; перьевые штанишки. В хвосте и по крыльям - перышки лазоревые. Головка увесистая, больше, чем у курицы. Лохматенькая; темные кольца вокруг глаз. В отдушину залетела.
Он и покинь Альфию на лавке. Руки растопырил и к птице. Та - порх в отдушину! Чай, не дожидалась. Стоит он, глазами хлопает. Неуж думал поймать? Головой качает, хмыкает да вдруг Альфию как впервой увидел. "Чего разлеглась голая, в одних чулках? Ты шарфик с шеи сорви да на другое накинь, ершистый стыд!"