Но его как будто никто не слышал.

Глядя на суровые лица Кобы, Шаумяна, Азизбекова и уверенно шагавших вместе с ними рабочих, Аслан понял, что никто из них нисколько не боится взбешенного полицмейстера. Песня звучала с прежним упорством, а толпа с каждой минутой росла.

Аслану казалось, что этот мощный хор голосов и мерные шаги - все это является воплощением единства рабочих.

Азизбеков поманил к себе Аслана.

- Позови Ивана Прокофьевича Вацека, - шепнул он. - Ты ведь знаешь его? Коба хочет ему что-то сказать.

Ринуться в толпу и привести Вацека, было для Аслана делом одной минуты.

- Разошли надежных товарищей по заводам. Пусть заводы по пути похоронной процессии дают гудки, пока будет виден гроб.

Вацек кивнул и отошел. Шепнув несколько слов то одному, то другому рабочему, он снова пробрался поближе к полицмейстеру, где должен был находиться распорядитель похорон.

Процессия свернула к предместью города - Баилову. Слева темнело море.

Конные городовые попытались въехать в толпу, чтобы грубой бранью и ударами нагаек заставить прекратить пение. Но рабочие еще более сплотились, и напуганные ударами кулаков кони отпрянули назад.

Аслан услышал голос Кобы:

- Ничего, товарищи, замолчим! Они раскаются в том, что не дали нам петь.

Хор быстро замолк.

Однако тишина длилась недолго. Когда колонна достигла Баилова, вдруг запел гудок. За ним другой, третий. Мощный и тревожный рев гудков, сливаясь воедино, раскатывался далеко во все стороны и был слышен на самых отдаленных окраинах города.

Рабочие шли молча. Только растрескавшаяся от летнего зноя бакинская земля как бы сотрясалась под шагами. За гробом Ханлара шло двадцать тысяч человек.

Пристав, наблюдавший за порядком где-то далеко в конце колонны, пришел в исступление от безумолчного рева десятков гудков. Он подскакал на коне к полицмейстеру и растерянно выпалил:

- Ваше благородие, что мы наделали! Пусть бы лучше играла музыка, чем эти гудки, - меньше бы высыпало народу на похороны.

Аслан торжествовал.

И полицмейстер и пристав, в добротных мундирах с начищенными пуговицами, на сытых конях, с десятками стражников, ждущих команды, показались вдруг жалкими и беспомощными Аслану - молодому рабочему парню в полинялой рубахе и чустах.

Процессия растянулась на пять километров. Люди, заполнив всю ширь улицы, шли тесными шеренгами. Их мерная и спокойная поступь напоминала шаг армии, уверенной в своей непобедимости.

Когда первые ряды шествия достигли кладбища, конец колонны еще терялся где-то вдали. Тревожная перекличка гудков не прекращалась. Высыпавшие с промыслов, заводов и Баиловской электростанции рабочие бежали извилистыми тропками к дороге, спеша присоединиться к траурной гигантской процессии.

Вместе с другими руководителями бакинских большевиков Коба остановился на крутом пригорке, в стороне от дороги, и следил за нескончаемым потоком людей.

Весь Биби-Эйбат был виден, как на ладони. Окаймленный с трех сторон цепью сероватых холмов и с четвертой стороны голубой бухтой, этот старый рабочий поселок никогда еще не видел такого огромного скопления людей. Рабочие, спешащие на зов гудков, пробегали мимо приземистых хибарок и перепрыгивали через горевшие на солнце жирные мазутные лужи. Они, вливаясь в колонну, приближались к кладбищу. Ряды людей густели и раздавались вширь.

В нескольких шагах от Кобы стоял Азизбеков. То и дело обращался он со словами утешения к старику, присевшему на камень.

Это был дядя Гасан, отец Ханлара, первым пришедший на кладбище.

- Дядюшка Гасан, - мягко говорил Азизбеков, - знай, кровь нашего Ханлара не останется неотомщенной. Пройдет еще немного, и настанут те светлые дни, в которые верил Ханлар...

- С той минуты, как я увидел открытые раны моего сына, у меня в груди тяжелый камень... Ханлар! Единственный сын! Моя отрада и утешение... У меня нет больше опоры в жизни...

Старик поднял голову. Худые и бледные щеки были покрыты морщинами. Воспаленные и глубоко запавшие глаза дяди Гасана горели сухим огнем. Он выплакал все свои слезы.

Внезапно к нему шагнул Коба.

- Подними голову выше, добрый старик. Ты был отцом благородного сына. Вот все эти люди, - и он широким жестом указал на похоронную прецессию, друзья Ханлара!

Убитый нуждой и горем, старый крестьянин как будто только сейчас увидел, что тысячи людей пришли отдать Последний долг его сыну. Значит, Ханлар прожил свою короткую жизнь не зря, если завоевал такую любовь!

- Да благословит тебя Аллах за твои слова! - сказал старик.

Тяжело вздыхая, Гасан молча смотрел на траурное шествие, на открытую могилу, выдолбленную в каменистой желтой земле, на желтые голые холмы, лишь кое-где тронутые зелеными пятнами растительности, такие же суровые и печальные, как вся его жизнь.

Взявшись за руки, рабочие образовали цепь вокруг могилы. Ни один из полицейских не смог проникнуть за эту несокрушимую живую ограду.

Стоя у края разверстой могилы, друзья Ханлара клеймили позором тех, кто поднял руку на самоотверженного сына рабочего класса.

И снова тихие слезы заструились по лицу старика. Он не только скорбел о своем молодом, красивом, веселом сыне, который не оставил ему даже внуков. Он гордился сыном, его близостью ко всем этим людям с суровыми лицами, которые пришли сюда, не испугавшись жандармов, не побоявшись ни пристава, ни самого господина полицмейстера.

Вперед вышел Коба. Он стоял без шапки, и вольный апшеронский ветер шевелил его густые черные волосы.

- Нашего дорогого товарища убили презренные наемники капитала. Стреляя в Ханлара, они стреляли в передовых рабочих, которые стараются превратить фабрику, завод, промысел из арены угнетения в арену освобождения... Ханлар нал смертью героя...

- Кто он, этот человек, так любивший Ханлара? - тихо спросил дядюшка Гасан у Азизбекова.

- Это-учитель твоего сына, - шопотом ответил Азизбеков.

- Он хороший человек. Его слова воспламеняют сердце.

Все теснее смыкалось кольцо людей, окружавших могилу. Люди боялись проронить хоть слово из того, что говорил Сталин. Тот продолжал: