- Вы ко мне? Что это у вас? - кивнул он на письмо, что держал Али в руке.

- Нет, - замешкался Али, быстро пряча письмо в карман. - Это не вам.

Он сам не знал, почему спустился сюда, что хотел спросить, просто ему надо было видеть Шямсяддина. Мысли путались, ему хотелось письмо не прятать, а наоборот, показать его и посмотреть на реакцию майора. Тогда Али все было бы ясно, но, увидев ясные глаза Шамсяддина, он отказался от своего намерения.

...

"Если Шахсуваров не убивал, хотя мотивы для этого у него имеются, тогда кто? Другой, у которого не менее веские причины? А верю ли я в то, что Шахсуваров не виновен, или все таки это он?" в сотый раз задавал себе вопрос Гейдаров. "Тогда что, случайное совпадение? То, что случается один раз в жизни?" Много раз слышал Гейдаров в прошлом от разных людей рассказы и воспоминания о случаях, когда не силы людские, добрые ли или наоборот, а сама судьба выносит свое заключение и реальным становится то, о чем и не мог помыслить человек мгновение назад. В эти мгновения многие поворачиваются к Богу, ибо ничем иным не могут объяснить происходящее. Все это промелькнуло у него в голове, и вместе с этим прозвучал вопрос и о его роли в этой истории. Ведь не случайно он, молодой стажер, оказался в эпицентре этих событий, и хотя суть их ему известна не была, он явственно понял: от его решения зависит многое, если не все. Казалось, сама судьба поставила его перед выбором, и от этого выбора будет зависеть вся его дальнейшая жизнь. И вспомнилось ему тогда последние слова майора Шахсуварова сказанные им час назад : "Жить по совести, - вот наш выбор".

...Мелко разорванные листки сгорали быстро, обугливаясь и сгибаясь. И вскоре в пепельнице остался небольшой бугорок бурого пепла. Вымыв пепельницу, он насухо вытер и положил ее обратно на место. Только после этого Гейдаров долго и тщательно вымыл руки, дважды намылив их, словно коснулся ими чего-то грязного.

Глава четырнадцатая

Мы не вправе оценивать прошлое, если сами были его участниками, потому что не гарантированы от проявления субъективизма. Все наши действия оцениваются через призму личных воспоминаний, чувств, слов и действий. Мы видим события с той точки, где находились в тот момент, и как бы трагично или героически все не сложилось, это будет страх, поражение или победа одного и никогда оно не станет историей. Редко кому удается приподняться над всей исторической панорамой, и тогда он, забывая о себе, видит, как творится История, и действия, муки, радости и даже сама смерть каждого из его участников складываются в его разноцветную мозаику. И восторгаются все, глядя на них, но только не сами участники, ибо для них каждое сражение остается в памяти лишь тяжелой работой, ранениями и смертью товарищей, криками ужаса перед занесенным над ними штыком, который каким-то чудесным образом проскальзывает мимо, а ты, к счастью, не промахиваешься и бежишь дальше, еще не понимая, что остался жив, и на этот раз он, а не ты остается лежать там, в овраге. Но если вначале ты радуешься лишь тому, что остался жив, постепенно, осознавая, что тебе пришлось заплатить за эту победу, ты замыкаешься и уже подругому светит для тебя солнце и другими красками окрашиваются дни.

...

Когда до Фархада Велиева дошло, что руки у него больше нет, он вначале не поверил. Как то нереально это казалось. Как это нет, ведь он ее чувствует. И правда, первое время, ощущения наличия руки были столь живыми, что несколько раз, особенно спросонья, хотел он протянув руку, взять со стула часы, и потянувшись, вдруг словно проваливался в пустоту. Он просыпался, и охватывало его в этот миг отчаяние от того, что это был лишь только сон, в котором он, высоко подняв на руках Иду, кружил с ней по комнате. А она, испуганно крича и смеясь одновременно, крепко прижималась в нему, обхватив обеими руками за шею. В эти мгновения отчаяние охватывало его, и только отсутствие под рукой оружия, которое Габриэлла заблаговременно надежно спрятала, не давали ему возможности осуществить задуманное. Лечение его шло успешно, видимо молодой организм, победив смерть, теперь добивал остатки. Линия среза на руке затянулась мягкой розовой тканью, и уже не кровило. Деревня, в которую привез их старик, была столь маленькой и так высоко в горах, что несмотря на близость города, власти здесь никакой не было. Всем, как всегда, управлял Дон Села, местный помещик, чьи родственники правили этим селом уже триста лет и никто, не знакомый с местными порядками, не смог бы упрекнуть его в чем то неблагородном. И одевался он как все, ничем не выделяясь. В первый же день, как только старый Хосе вернулся, Дон Села пришел в его дом. За ним пришли еще несколько мужчин. Сели они во дворе, под маслиной. Хосе рассказал им все, и как нашел могилу сына, как встретил Габриэллу и что на самом деле происходит вокруг. Рассказал так, как все сам понимал и поняли все, что война это зло. А потом женщины, подавив в себе горе, что вошло в их дом, принесли и положили на стол кувшин вина, свежеиспеченный хлеб, большую головку овечьего сыра и зелень. Молча пили мужчины, все больше и больше замыкаясь в себе, ибо у каждого был кто-то, о котором не было вестей.

...Говорят, человек привыкает к своему увечью и забывает о нем, и забыв начинает жить полной жизнью, может быть это и так, но для Фархада это успокоение не наступало долго. Он уже несколько раз один, без помощи кого-либо, выходил из дома, шел по единственной улочке села к центру, где на небольшой площади располагались старая церквушка с колокольней, а напротив нее таверна, в которой помимо четырех столов, стоявших внутри, еще три были выставлены на улице. Вскоре Фархад уже знал многих завсегдатаев этой таверны и часто во время своей прогулки присаживался за один из столиков рядом с кем-нибудь и просто слушал их неторопливое повествование. Слушать он умел и переживал искренне, и это очень скоро отметили многие, с удовольствием приглашая его к себе за столик. Но не пил с ними Фархад, не любил он этого, просто ставил рядом с собой кружку светлого, легкого вина, и поднимал вместе со всеми, но лишь почувствовав на губах кислый, пьянящий запах, ставил его обратно на стол. В деревне такие таверны - это больше, чем место, куда люди приходят поесть; сюда собираются, чтобы обсудить многие важные события, услышать что-нибудь, поделиться своими думали, радостью и горем. Здесь все делится поровну и каждый уносит с собой его частичку, и оттого горе становится не столь тяжелым, а счастье, наоборот, наполняется до краев любовью окружающих.

В ту ночь, когда Фархад снова захотел жить, на небе ярко сияло луна. Вокруг было столь светло, что Хуанито, хозяин таверны, выставив на улицу еще два дополнительных столика, ни на одном из них не зажег фонаря. Все столики были полны, за каждым шла тихая беседа, Хуанито и его младший сын обходили всех, постоянно наполняя опустевшие кружки. Но вскоре замолкли все, слушая тишину, нарушаемую лишь звуками, которые днем не слышны. Вот хлопнула крыльями ночная птица, застрекотала вдруг что-то в траве и так же внезапно замолкла, а за соседним столиком кто-то переставил стул, и когда садился, он заскрипел под его тяжестью, и все повернули головы в его сторону, и от этого человек тот, засмущавшись, еще больше заерзал и еще более жалобно заскрипел под ним злополучный стул.

И тогда старый Сантьяго потянулся за гитарой, и в звуки ночной тишины ворвались чарующие аккорды музыки. Просто странно, как эти узловатые, грубые пальцы, притронувшись к струнам, могли извлекать из них эти звуки. Они летели по ним едва касаясь, не видно было ни струн, ни пальцев а испод них на слушателей, с каждой минутой усиливаясь, мощным потоком изливалась музыка, и вот она закружилась между столиками и связала всех в один волшебный клубок. А потом, когда музыка на мгновенье замолкла, в ее стройные ряды ворвался перестук каблучков. И все с удивлением увидели женщину, закружившуюся в танце, в такт отстукивая ногами по каменным плитам, все ускоряя и ускоряя темп, так, что Сантьяго теперь едва поспевал за ней. И когда, казалось уже, этому танцу не будет конца, и все затаив дыхания, зачарованно глядели на это чудо, они оба остановились. И словно по договоренности с трех сторон одновременно зажглись фонари и ярко осветили Габриэллу, стоявшую посредине, словно птица, подстреленная на взлете. Пораженный стоял Фархад, глядя на эту красоту, словно впервые увидел ее. И она увидела эти глаза. И тогда голова ее опустилась, чтобы никто не видел ее слез.