Левон Саркисян жил с таким грузом уже много лет, проклиная тот день, когда он задумал набег на кочевье Садияра - ага. Долго скитался он после этого по свету, пока снова не вернулся в Дилиджан, в надежде, что все забылось, кануло в Лету. Чужой он был отныне всем, люди при виде его отворачивались, многие просто не узнавали его, а из тех, с кем ему приходилось встречаться раньше, уцелели не многие. Кто переехал, а кого сгубило тяжелое лихолетье гражданской войны, и последующих после него лет. Но страшней всего было отчуждение, испытываемое им дома, от своих близких жены и детей, выросших фактически без отца. Они со страхом смотрели на него, когда он проходил мимо них через зал в маленькую комнатку, с одинокой кроватью, покрытой тонкой периной, набитой грубой, нехорошо вымытой шерстью, отчего в комнате стоял устойчивый запах овчины. То же отчуждение, было и в глазах жены Сусанны, некогда красивой женщины, родившей ему еще в Турции, до переезда в Дилиджан, двух детей, сына и дочь, третья дочь родилась уже здесь.

Вот уже месяц как он лежал больным, харкая кровью, с приближением холодов старые раны давали о себе знать, но ни разу не поговорил он по душам со своей Сусанджан, как бывало он ее раньше называл. Ни разу не переступила она порог его комнаты. Так и жили они, три женщины на своей половине и он, в душной одинокой клетке. Сына Гургена он не видел с того дня, как был убит Садияр-ага и он, Левон, раненый, скрылся за Араксом в Персии, благо армян везде хватает. Несколько раз спрашивал он о нем, но так толком ничего и не понял, где он, чем занимается. Только раз, Сусанна сказала, глядя ему прямо в глаза, что в ту ночь она потеряла и мужа и сына.

...Да и что могла сказать Сусанна мужу своему? Что в один из холодных январских дней 1920 года приехал вечером к ней Гурген, вместе с двумя бородачами, вдвое старше его по возрасту, которых, как огня, он боялся. Что ели они в этом доме и пили, похотливо глядя на нее, и улыбались недобро. А ночью, когда Гурген спал как убитый, вдребезги пьяный, зашли они к ней, на ее половину, где она спала с девочками. И сказал старший из них, что если откажет она, изнасилуют дочь ее Айкануш, и замолкла тогда Сусанна. Все испытала в эту ночь Сусанна, о чем и не догадывалась, что такое возможно, за долгую жизнь с Левоном...

Холодным ветром повеяло на Левона от этих слов, пробрало его всего и, больше не мог он согреться, даже прикрываясь тяжелыми одеялами. Вот и сейчас он лежал, и дрожь пробирала его, хотя жарко было натоплено в доме.

В доме он был один, жена с дочерьми еще с вечера уехали в гости в соседнее селение, к своей сестре, и собирались остаться там на ночь. Когда залаял дворовый пес, а затем заскулил от боли, словно пинком отброшенный в сторону, Левон только приподнялся с постели и выпученными от страха глазами уставился на дверь. Нижняя челюсть его безостановочно дрожала. Скрипнула входная дверь, тяжелые шаги прошли через зал, и подошли к его комнате. Когда в проеме двери Левон увидел темный силуэт мужчины с винтовкой в правой руке, и хотя дуло ее смотрело не на него, а вниз, Левон перестал дрожать, ожидание его закончилось. Смерть пришла за ним!...

...

Во второй раз в своей жизни смотрел Левон в глаза смерти, но на этот раз не мог больше шевельнуться. Первый раз это случилось лет пять назад, весной 1919 года, когда он, будучи уверенный, что все о нем забыли в этой неразберихе, что было в стране, перебрался через границу в надежде повидаться с семьей. Еще в Персии, где он провел почти восемь лет, изредка, как вор, тайно приезжая в дом, он слышал о смерти всех, кто участвовал вместе с ним в том злополучном набеге, будь он трижды проклят. И смерть их, была не только нелепой, но и странной. Да и как не удивиться, если друг его детства Самвел, высокий молодой человек, ростом почти в два метра, тонет в речушке, где самое глубокое место ему едва доходила по грудь. Или, Вазген, внезапно упавший в колодец и переломавший себе хребет. Но больше всего поразила его смерть двоюродного брата Карапета Саркисяна, веселого, жизнерадостного юноши, влюбленного в жизнь, вино и женщин. Карапета нашли в сарае, мертвым, с простреленной головой и выпученными от страха глазами. Большой палец его разутой правой ноги торчал надетым на курок, валявшейся рядом с телом охотничьей винтовки, с восьмью насечками, в память об убитых им волков. Следователи признали это самоубийством, хотя верилось в это с трудом. Глаза его так и не закрылись и, чтобы не хоронить его в таком виде, их просто зашили. Но когда, перед тем, как заколотить крышку гроба и опустить тело в могилу, к нему в последний раз подошли проститься родные, левое веко его не выдержав напряжения, внезапно дернулось, и криво разорвавшись, уставилось прямо выпученным глазом в лицо его супруги Карины, тут же потерявшей сознание. Зрелище было столь ужасное, что родственники его быстро заколотили крышку и торопливо, не соблюдая никаких правил и традиций, опустили гроб в могилу. Монах, забыв про заупокойную молитву, в страхе крестился раз за разом, дрожа всем телом, - "Господи, прости и спаси".

Карину откачивали долго. Но страх вселился отныне в ее сердце, и не могла она больше смотреть в глаза людям. И кричала она в истерике, если видела устремленные на нее чьи-то глаза. Так и жила затворницей, громко разговаривая сама с собой.

В тот день, он поздно вернулся, целый день ходил по знакомым, пытаясь разузнать обстоятельства этих загадочных смертей. Дети, за исключением маленькой дочери, еще не спали, ждали его. Он проголодался и пьянящий запах свежеиспеченного хлеба, выложенного на столе в прихожей, чтоб остыть, кружил голову. Сусанна положила в большую миску хорошо отваренные куски дымящегося мяса, обильно залила его горячим душистым отваром и поставила перед ним. Дети сидели вокруг и с любовью смотрели ему в глаза. За эти три года, что он отсутствовал, они успели соскучиться по нему, и не ложились спать, не дождавшись его. Левон отломил большой кусок хлеба, обмакнул в дымящейся жидкости и только поднес его ко рту, когда дверь за его спиной распахнулась. По тому, как побледнела Сусанна, и округлились от страха глаза сына, он все понял. Спиной он чувствовал тяжелый взгляд Садияр-аги, и холод пронзил его. Задрожал он и выпал из рук его хлеб, прямо в стоявшую перед ним миску. Горячие брызги попали ему на руки и лицо, но ничего не почувствовал Левон, холод сковал его изнутри. И в тишине, что царила вокруг, он услышал не громкий голос Садияр-аги.

- Не помешал? - спросил он на тюркском языке.

Левон молчал.

- Ты знаешь меня?

Левон снова промолчал.

- Знаешь или нет? - настоятельно спросил голос.

На этот раз Левон слегка кивнул головой. Тюркский он знал даже лучше чем армянский.

- Вижу, что узнал. Ждал, наверное? Ну, вот я и пришел. Тут поговорим или выйдем?

Левон не шелохнулся.

- Вставай, подонок, выходи. Хватит прятаться за спинами женщин и детей. Пришло время расплаты.

Левон услышал, как за его спиной взвели курки, и покрылся он холодным потом. И тут заплакала средняя дочь Левона, десятилетняя Айкануш. Заплакала, как плачут дети, громко и с горькой обидой, положив обе руки на стол и опустив на них голову. Левон хотел встать, но не слушались его ноги. Тут же рядом со столом он рухнул перед ногами Садияр -аги. Так и лежал он, уткнувшись лицом вниз у его ног. Слезы, душившие Левона, наконец, прорвались наружу и теперь тяжелыми каплями падали на пол, а он, Левон, независимо от себя, скуля как щенок, целовал его пыльные сапоги.

- Прости меня, Ага, прости. Ради детей моих прости. Не оставляй их сиротами. Прости.

- А меня, почему ты оставил сиротой?

- Грех на мне. Но это не я, это Хяста-Ашот. Он во всем виноват.

- Хоть сейчас будь мужчиной. Не сваливай все на мертвого. Признайся, что ты организовал этот набег.

- Нет, не я, клянусь богом, это не я.

- Скот мой тебе нужен был? Пришел бы ко мне. Кому я отказывал? Разве мало ваших, кормилось с рук моих? Мало все вам. Воровство в крови у вас.