- Ну и ладно. Я это и так знал. И говоришь, из винтовки?

- Как пить дать из винтовки. Издалека и из винтовки, - повторил удивленный ответом следователя доктор Мишин.

- Откуда же он возвращался? - поменял тему Савелий Петрович.

- Говорят, уехал аж вчера, на рассвете.

- Один?

- Видели одного. Спешил он шибко. Все погонял своего иноходца. Будто к смерти спешил.

- А куда поехал, никто не знает?

- Пораспрошаем малость и все выясним, Савелий Петрович. Все под богом ходим. Ничто не останется без ответа.

- Только часто, пока до правды достучишься, наказывать уже некого.

- А что, разве только мирским судом наказывают? Есть еще и божий суд, батенька, он пострашней будет.

- Но люди хотят сами увидеть, как карается зло.

- А карается ли оно?

- А вы как думаете, Инокентий Федорович?

- У меня на этот счет своя теория, только многим она не по душе.

- Что же за теория такая, интересно послушать, - оживился, Савелий Петрович, шагая в ногу с доктором Мишиным по пыльной тропинке на пути к шатру, который уже стали ставить недалеко от дома Садияр-аги, сюда уже начали собираться, как это принято в таких случаях, деревенские мужчины.

В горе и в радости человеку нельзя быть одному, сердце его может не выдержать этого бремени. Вот и теперь, стояли сельчане, понурив головы. Садияр-агу многие в селе любили, они не находили слов, чтобы выразить боль утраты. Это потом, через некоторое время, покойный станет воспоминанием, о нем будут говорить в прошедшем времени и часто только хорошее. И будут повторять хором при каждом упоминании его имени: "Да простит его Аллах, да простит Аллах всех умерших".

- Не знаю, можно ли это назвать теорией, - продолжал Инокенетий Федорович, - да и не я ее автор, многие, думаю, так же мыслят.

- И в чем же суть?

- А суть в том, что за все, что натворил, лучше отвечать на этой земле. Чтоб люди простили тебе.

- Ну, это старо, так и недалеко до отступного. Набедокурил, накуролесил и расплатился. Чист ты, соколик, перед богом, как младенец. А хочешь, купи себе отступного на много лет вперед. Построй церквушку или пожертвуй в пользу бедных немного деньжат и все, откупился.

- Нет, не так, Савелий Петрович. Это все суета, самообман, хотя и в них есть утешение. Главное, кровь твоя должна очиститься. Не должно в ней остаться тяжести греха. Легкой она должна стать и быстрой. Тогда и сны бывают яркими. Крепко спишь по ночам, не мучают кошмары. Я тут у нас в тюрьме за годы работы насмотрелся всякого. Но больше всего меня поражает то, как спят заключенные. Чем больше преступлений на совести, тем крепче спится ему. Это на воле ему житья не бывает, а тут, в тюрьме, кровь его остывает, нет больше у него страха.

- Идиллия какая-то. Этак вы, Инокентий Федорович, всех убийц, насильников и грабителей простите.

- И прощу, если он свой срок отсидел без дураков и раскаялся в содеянном. Да кто мы такие? Бог их простил и нам велел. Обидно, что людишки мелкие, в душе своей подленькие и гадкие, сами по уши в грехе утопли, но прощать не желают. Обижают почем зря, унижают, а потом удивляются, когда этот человек снова за старое берется.

- Странно как-то, Иннокентий Федорович, получается. Вы, как я погляжу, честных людей обвиняете за то, что неласково встречают тех, кто из тюрьмы вышел. А что им, радоваться, что бандит на свободе?

- Так отсидел он свое, получил наказание, что ему людьми определено было, чист он теперь перед ними.

- Ну, это вы хватили, чист как младенец! Смешно право.

- Да, чист. И наша с вами вина, если он после этого снова с пути собьется.

- Ну, хорошо, это вы про тех, кто свое отсидел, а сколько таких, чья вина не была доказана или об их преступлениях никто не догадывался? Как с ними то быть? Грешили, жили в свое удовольствие, а померли в почете и уважении!

- А вы видали, как они умирают? - неожиданно спросил доктор.

- Кто?

- Ну, эти, безнаказанные?

- Нет.

- А я видел!

От неожиданности следователь остановился. Он повернулся лицом к Иннокентию Федоровичу, но ничего не спросил. Видно было, что он хочет о чем-то спросить, но вопроса произнесено не было.

- Да, видел, - снова упрямо повторил доктор Мишин. - Да и вы о нем слышали. Года три назад. Дело Семы, Семена Губарина помните?

- Из политических, что ли?

- Да, кажется, так.

- Срок он получил как политический,

- Умер он на нарах.

- Знаю, сам заключение о его смерти подписывал. По болезни какой-то, но не от туберкулеза, это я помню.

- В мое дежурство преставился Сема, - продолжал Иннокентий Федорович. Один я был у его изголовья, когда он с ангелами увиделся.

- Что это еще за ангелы? - удивился следователь.

- Ну, которые по душу его пришли.

Савелий Петрович перекрестился и снова уставился на доктора Мишина.

- Ну и что?

- Кричал он жутко. Каялся мне, как перед всем человечеством.

- В чем каялся?

- Да я не понял всего, но грех на нем был большой. С детства еще, как я понял. Кровь на нем была, не раскрытая. Мучила она его, умирать спокойно не давала. Не сумел он облегчить душу свою. Руки мне целовал, рыдал, а сказать так ничего толком и не сумел. Отнял речь у него бог перед смертью, только мычал как скотина. Так и умер не прощенным. Видать, много греха прятал в себе.

- Но ведь умер он в тюрьме!

- За другое он сидел. А кровь, что пролил зря, не остыла! Не дала ему успокоения. Ты не смотри, как люди живут, смотри, как умирают! Страшно умирать, если грех на душе.

Савелий Петрович стоял ошарашенный.

- А кто простит, коли не знает никто.

- Сам-то он знает.

- Кто сам, Бог?

- Зачем Бог? Он и так все знает. Я об умирающем говорю. Кому, как не ему, знать свои грехи.

- Знает, но кто признается?

- Сам и признается, когда время наступит. Только поздно будет тогда.

- Но такого никогда не будет! Нет человека, который бы сам, добровольно во всех своих грехах признался.

Ничего не ответил на это Иннокентий Федорович, только посмотрел на Савелия Петровича долгим взглядом, попыхивая трубкой, которую любил держать во рту, медленно пуская струйку дыма из-под кончиков губ.

Глава девятнадцатая.

Последнее время Иннокентий Федорович плохо спал. На душе было неспокойно, что-то давило на грудь, он задыхался, часто ночью просыпался и пил воду, но чувство успокоения не наступало. Виной тому было состояние неуверенности в завтрашнем дне. События всколыхнувшее все общество, и расколовшее Российскую Империю, не прошло бесследно для его здоровья. Одна власть сменяла другую раньше, чем к нему успевали привыкнуть люди. Белые и красные, дашнаки и мусаватисты, и много других, которых он просто не запоминал, смешались на этом небольшом кусочке земли. Давно уже не было начальства во многих учреждениях, но исправно работали тюрьма и полицейское управление, считая, что без порядка не обойдется ни одна власть. Звонок телефона, недавно установленного в дежурном помещении городской тюрьмы, был в этот предрассветный час таким громким, что не воспользоваться этой причиной и не встать было бы ошибкой. Зато целый день теперь можно ходить с недовольным выражением лица и жаловаться всем на невыносимые условия быта и на всяких дармоедов, звонящих ни свет, ни заря и не дающих спать в то самое время, когда сон так сладок, даже в тюрьме.

- Иннокентий Федорович, - раздалось в трубке, - это я, Савелий Петрович, произошло убийство. У меня тут гонец от старосты села Сеидли. Говорят, убили какого-то Садияра. Вы о нем ничего не слышали?

- Садияра из Сеидли? Это же тот, у которого лет восем назад в Дилиджане сына убили? И жена его, тоже тогда с горя умерла, помните?

- Так это тот самый?

- Он. Один там такой Садияр-ага, второго нет.

- Тогда ехать надо.

- А кто убил-то известно?

- Я ничего не знаю.

- Ну, я тогда приберусь тут и к вам?