- О чем-то там храбрые воители совещаются?.. У себя и Париже Сент-Арно действовал бы решительнее! Ведь небось один перед другим хорохорятся, Сент-Арно перед Рагланом, а втайне ждут, чтобы турки баталию начали. Говорят ведь, сэром Рагланом установлены но светскому этикету правила войны. Вы, например, Павел Степанович, погрешили против традиций Нельсона, не предупредив турок о часе, когда явитесь в Синоп... Дуэлянты в одежде разбойников, играющие в этикет, - вот кто эти воители, и будь бы у турок флот, они выслали бы его сейчас против нас, теперь же надо идти самим! А давно ведь сюда им хочется, ох, еще и Наполеону хотелось!
Корнилов развеселился, встал во весь рост и крикнул в темноту - туда, где высились стеной черные борта кораблей:
- Эй, на "Владимире"!..
Несколькими минутами позже адмиралы сидят в маленькой каюте командира и слушают его рапорт.
- Я полагаю, оставшиеся корабли, не обращенные в батареи, должны бездействовать, - излагает молодой Бутаков свой план действий. - Паровым судам меньше всего пристало отказываться от атак, которые могут нарушить строй и огневое расположение союзников. Кроме того, - Бутаков выжидательно смотрит на Павла Степановича, - смею думать, что "Владимир" коли и не вернется, то потопит флагманский корабль врага. Разрешите готовиться, ваше превосходительство! Не "Владимиру" ли первому выпадет напомнить, что Черноморский флот жив?
- Не теперь,- спокойно останавливает его Нахимов.- Теперь разрешаю другое...
- Слушаю, Павел Степанович.
- Потопить корабль, пусть то не будет флагманский, но не иначе, как возвратившись невредимым. И только так! Способны ли вы к этому?
Бутаков молчит, сказать о том, что не всегда человек волен в своей жизни и во многом зависит от случая,- значит вызвать недовольство Нахимова. "Какие там случаи, - скажет ему адмирал, - моряк-математик, вы же, кажется, "лихач".
Нахимов смотрит ему в лицо и угадывает его мысли.
- Ныне герои - люди большого расчета, впрочем же, герои все! - говорит ом.
Бутаков склоняет голову. Скуластое широкое лицо, освещенное тонким язычком свечи, кажется бронзовым, под темными пятнами загара исчезает синева бессонницы. Многие позавидуют ему сегодня, узнав о данном ему Нахимовым разрешении...
Адмиралы покидают корабли.
В эту ночь вдвоем они едут верхами к светлейшему князю Меншикову. Уже прошло несколько дней, как оставил князь Севастополь и перебрался из своего дворца на Бельбек. Шатер Меншикова, весь закрытый коврами, высится на зеленом холме. Казачья сотня - конвой светлейшего-расположилась рядом в леске, охраняя ставку главнокомандующего. Отсюда видно старое греческое кладбище, - гранитные белые плиты с латинскими надписями лежат вповалку, похожие на торосы в полярных морях. Пустынно. Гористая крымская земля, иссушенная солнцем и исчерченная каменистыми тропами, простирается за линией холмов.
Князь живет в положении мудреца, избравшего себе уделом уединение. Рослый адъютант, с энергичным обветренным лицом принимает поводья у адмиралов и, отдавая честь, говорит:
- Его светлость дремлет, но я могу разбудить...
В слово "дремлет" он вкладывает только им двоим понятный смысл и озорно улыбается одними глазами. Рассказывая о происшедших за неделю событиях, офицеры не раз перешептывались: "Пока князь дремал, противник ночью вышел из Варны".
"Экий вольнодумец адъютантом у светлейшего",-думает Нахимов, глядя на открытое, юношески свежее, беззаботное лицо лейтенанта, в беззаботности которого нетрудно угадать молодцеватость. И, расположившись к нему, спрашивает:
- Полки не подходят из России, не слышали?..
- Их высочества, великие князья, прибыли вчера,- непроницаемо четко, тоном доклада отвечает адъютант.
- Князья! А полки, я спрашиваю, подкрепление?.
- Нужда придет - Дунайская армия вся будет здесь, ваше превосходительство, - говорит адъютант, и ответ его означает: чего раньше времени беспокоитесь, князь знает, когда вызвать сюда войска Горчакова...
Нахимов начинает разубеждаться в вольномыслии адъютанта и, скучая, переводит взгляд на Корнилова. Но Корнилов, ближе знакомый с адъютантом, вдруг резко вмешивается в разговор
- Скажите, Стеценко, тех, кто пришел сюда из ополченцев, князь куда приказал зачислить - в армию или к нам, защищать Севастополь?
- Много их, - потеплевшим голосом отвечает адъютант, - разночинцев. Не хотите ли пройти к ним, пока встанет командующий? Там они, за холмом, в деревеньке...
И срывающимся от волнения голосом вдруг говорит Нахимову:
- Они все держали путь в Севастополь, Павел Степанович. Иные из деревень, откуда ваши матросы, родственники, иные,-трудно поверить, - с Балкан, с земель Порты. Карантин ныне отменен, но случилось так, что командующий хотел сам "ходоков" из России хлебом и солью встретить, да вот некогда ему... Третьи сутки ждут встречи с князем!.. И добавляет:
- Кому не охота в Севастополь, ваше превосходительство? Если бы вы упросили князя оставить меня при себе в Севастополе.
- Разве не жаль вам покинуть главнокомандующего?- строго осведомился Нахимов.
- Жаль! И себя жаль, и светлейшего... Но себя больше! - вырывается у Стеценко. - Его сиятельству и отсюда все видно, ему книги и донесения суть дела заменят, а я не учен, ваше превосходительство, довольствоваться донесением, я по делу, а не книгам скучаю...
- Вот и сказали бы ему это! - предложил Корнилов.- Сами бы и попросились в город, на бастион...
- Просился.
- Ну и что же?
- Князь говорит: "Мои адъютанты - мои уши, мои уста, мои глаза, одни льстивые, боязливые в докладе, другие - с задором, с правдолюбием, -такие у тебя. Ты мне нужен"! Для равновесия, стало быть, - лейтенант усмехнулся.-Светлейший все знает, да только мало, видно, еще знать...
- Все знает! - в один голос повторяют адмиралы.- Еще бы! Стеценко, обращается к нему Корнилов, -проводи к разночинцам.
В лесу разбит бивуак, горят костры и группами сидят у костров пришельцы, в странной для этих мест одежде, похожие на егерей, на охотников. У некоторых на фуражках поблескивают георгиевские крестики, а к поясу прилажен небольшой топор в матерчатом мешочке. Знать, повоевали немало, ходили па турка, а может быть, еще и на Бонапарта.
На деревьях висят хомуты, а кое-где рядом с хомутами скатанные в круг шинели. Старики с окладистыми бородами и цепким неторопливым взглядом из-под нависших бровей чувствуют себя вольнее молодых и, не приникнув к безделью, вырезают из дерева ложки наполовину сточенным походным ножом. В белой панаме на голове, и тужурке и высоких сапогах, с патронташем у пояса, полулежит на земле незнакомец и обстоятельно повествует о том, как добирался он сюда из Москвы.
- Месяц ныне, как из Москвы вышел. Сорок человек нас было, двое отстали. Лошадей на трактах, троек да обозов видимо-невидимо, а подсесть к кому-нибудь трудно. Полдороги, пожалуй, пешком шли. Иной раз устанешь, захочешь отдохнуть денек, но откуда-то другие навстречу выходят. "Куда, братцы?" - спрашиваю. "В Севастополь, к Нахимову", - отвечают. Ну, делать нечего, подымаешься и идешь с ними дальше!
Никто не замечает, как Стеценко и с ним два адмирала оказываются возле рассказчика. Нахимов остро вглядывается в его лицо и спрашивает:
- Откуда сам?
С земли разом вскакивают десятки людей. Все они, различив в сумраке адмиральские эполеты на плечах у пришедшего, приосаниваются и боязливо строятся плечо к плечу. "Не от светлейшего ли? Может, вспомнил, наконец, о них?"
Рассказчик, не ответив на вопрос, медленно и широко кланяется адмиралу и громко говорит:
- Желаем здравия, батюшка Павел Степанович, не признали вас сразу! Учитель я из Смоленской губернии, с родины вашей. В селе вашего батюшки живал, батальонного командира, секунд-майора Степана Михайловича родные мои еще в поход провожали... И матушку вашу Федосью Ивановну знал...
- Хорошо, хороню! - останавливает адмирал, боясь неумеренных излияний учителя. - Что там, в селе? Что в Смоленске?