— Великий Шамаш! Если сбудется все, сказанное вами, богами, отомсти за меня! Исполни слово мое, Шамаш! Я был счастлив, когда бегал по степи со зверьем и питался травой. Если бы меня не выследил юный охотник, счастье жизни моей продлилось бы. Так отгони же его добычу! Пусть звери обходят его стороной!

Гильгамеш нахмурился при этих словах заболевшего так внезапно друга, но смолчал. А Энкиду снова обратился к великому богу.

— Шамаш, исполни еще одно мое слово: пусть веселая девка Шамхат будет проклята великим проклятьем. Не она ли превратила меня в человека? Не она ли привела меня в город. Пусть будет она посмешищем среди женщин! Пусть валяется она, как овца, в нечистотах! Шамхат, пусть будут тебе жилищем перекрестки дорог, пусть ты будешь вечно бродить среди людей и ногам твоим не будет отдыха, пусть любой пьяный, голодный, нищий будет бить тебя по щекам, пусть сойдет твоя красота, а тело покроется зловонными язвами. Слышишь, Шамхат, это из-за тебя я умираю!

Безумную речь его хотел прервать Гильгамеш. Он-то знал, как опасны проклятья, как нужно быть осторожным со словом. Слово, особенно сказанное со зла, сбывается чаще, чем думают некоторые. За словом прячется тайна, не постигнутая людьми.

Но вмешался не царь, вмешался сам Шамаш.

— Зачем, Энкиду, ты проклял Шамхат! — заговорил великий бог. — Разве она не кормила тебя хлебом и не поила питьем, которые были достойны царя? Или она не одела тебя в одежды? Или не дала тебе в добрые товарищи самого Гильгамеша. Ты бегал по степи со зверьем и, не будь Шамхат, кончил бы жизнь как зверь. Твои кости чернели бы где-нибудь рядом с костями шакала. Теперь же Гильгамеш, брат и друг твой, поселит тебя в почетном жилище рядом со своими предками. По его повелению народ Урука станет тебя оплакивать. Тебя похоронят с торжественной скорбью. Сам же Гильгамеш, мне известна и эта тайна, она уже предначертана ему богами, сам он, простившись с тобой, наденет рубище, набросит львиную шкуру и будет бежать от тоски в пустыню.

Человека в любое мгновение поджидают и радость и горе. Только идет он по тропе своей жизни, словно незрячий, и никто не скажет, что принесет ему следующий шаг. Никто, кроме великих богов.

Никто, кроме великих богов не скажет человеку о будущем.

Услышав голос Шамаша, Энкиду смирился, успокоилось его гневное сердце. И устыдился он того, что наговорил о Шамхат. Поспешил он сменить проклятия на добрые пожелания.

— Шамхат, пусть тебя полюбят цари и владыки, — сказал он, — не держи на меня зла, и пусть ты всегда будешь так же красива, как в тот день, когда я тебя увидел. — Так говорил Энкиду и голос его постепенно затихал, успокаивалось дыхание.

Гильгамеш решил уже, что друг его заснул и тревога была напрасной. Но Энкиду вновь рванулся неожиданно, словно от боли, застонал и открыл глаза.

— Друг мой, Гильгамеш, скажи мне, все ли еще я в мире живых?

— Энкиду, ты жив и жив я, стерегущий твой сон. Будь спокоен, уйми свои страхи.

— Нет, Гильгамеш, покоя теперь мне уже не увидеть. Я только что видел новый сон, и был он ужасен, как первый. Мне привиделось, что кричало от боли небо и ему со стоном отвечала земля. А я стоял посередине, между землей и небом один в темной ночи. Потом появился человек, лицо его было мрачным. Он протянул ко мне руки, и я увидел, что вместо пальцев у него орлиные когти. Этими когтями он попытался схватить меня. И я понял, что это — сам демон из подземного царства. Я стал с ним бороться, но земля подо мною раскрылась, и я очутился в жилище холодном, сыром и мрачном. Он повел меня куда-то, и по дороге я встретил немало царей, живших прежде. Там, в Доме праха живет царь Этана, тот, что летал на орле к верхнему небу, там живет немало царей и жрецов, а простого люда там еще больше. Потом меня ввели в зал, где на троне сидела сама царица той мрачной земли, Эрешкигаль. Рядом сидела дева-писец и перед ней на коленях лежала таблица судеб, которую дева читала своей царице. Меня поставили перед нею, она подняла на меня голову и удивленно спросила: «Разве смерть уже взяла этого человека?» И тут боль пронзила мое тело, я открыл глаза и увидел тебя.

Уже рассветало. Но Гильгамеш просил лишь об одном:

— Друг мой, постарайся заснуть. Спокойно лежи и вспоминай те радости, что были в жизни, вспомни наши походы, ведь мы с тобой победили чудовищ, неужели невозможно победить и смерть?

Ночь кончалась, но это была лишь первая из тех двенадцати ночей, что провел царь у ложа больного друга. Первая из тех двенадцати ночей, что провел друг царя в страшных мучениях.

Был Энкиду богатырем, а теперь стал немощным больным. Тело его становилось все меньше, ссыхалось. А друг его сидел неотлучно рядом. И лучшие лекари тихо входили, приносили отвары целебных трав. Но какие лекарства помогут, если судьба человека уже решена богами!

В последнюю ночь жизни Энкиду встрепенулся, тихо позвал Гильгамеша, отыскал его взглядом и проговорил:

— Наконец, я понял, почему меня проклял великий бог. Ведь он уважает лишь смелых, а я — испугался. Помнишь, когда ты в Уруке позвал меня драться с Хумбабой, я испугался сначала и стал тебя отговаривать. И был еще миг, когда я вновь испугался перед самым сражением. Я боялся смерти и потому умираю с позором.

— Друг мой, — печально ответил Гильгамеш. — Нет на тебе позора. Кто из героев не испытывал страха? На земле нет такого. По тебе же будут плакать все — и мужи моего города, и жены, и жрецы, и люди, живущие в других городах. Будут оплакивать все, кто знал тебя и слышал о твоих подвигах. Знал же о тебе каждый. Но первым из них зарыдаю я, если ты покинешь наш мир.

Гильгамеш говорил, но Энкиду уже не слышал его. И когда царь коснулся руки друга, рука та была холодна. Царь дотронулся до груди — сердце друга не билось.

Гильгамеш сам закрыл глаза тому, кто был недавно богатырем, накрыл лицо дорогим одеянием и в смертельной тоске вышел из дворца. Кончилась двенадцатая ночь.

Кончилась двенадцатая ночь из тех, что царь провел рядом с умирающим другом.

Едва началось утро, царь приказал собрать скульпторов, медников, кузнецов, камнерезов.

И был еще один человек, который почти все ночи находился рядом со своим царем и умирающим героем. Это — умаститель священного сосуда, старший жрец храма великого бога Ану, Аннабидуг. Тот, кто сам был свидетелем многих подвигов Гильгамеша. Кто смотрел в эти дни на лицо молодого царя и видел, как ужасно оно меняется.

Мастера же, собравшись на площади, в первый миг едва узнали царя. Столь скорбно было его лицо. Можно было сказать, что от скорби оно почернело.

— Все вы помните моего друга, — сказал Гильгамеш мастерам. — Сделайте же статую его в полный рост. И пусть он будет таким, каким явился в наш город — могучим и добрым великаном. Пусть постамент будет из камня, лицо вы сделаете из алебастра, тело — из золота, волосы из лазурита.

Мастера взялись за работу. А царь метался по дворцу, но горе всюду находило его.

Весь город плакал, узнав о смерти героя. Но Гильгамеш запретил его хоронить. Он, верховный жрец, задумал то, о чем не сказал никому. Лишь один Аннабидуг, молча следовавший за ним повсюду в те дни, мог догадываться.

Едва началось сияние утра, Гильгамеш сам слепил из глины фигуру, которая поместилась на ладони, но напоминала видом Энкиду. Сам он поднял на башню храма Шамаша деревянный стол. Потом принес два сосуда из сердолика — один был наполнен медом, другой — ароматным елеем. Фигурку, которую он постарался украсить, поставил между сосудами на стол, а сам, опустившись на колени, обратил лицо к Шамашу и стал молить о том, что не свершалось ни с кем на земле.

— Бог мой, Шамаш, прошу тебя, выслушай же мои слова! — говорил он после тайного заклинания. — Великие боги! Сколько раз просил я вас о милостях. И вы помогали мне. Но тогда я умолял вас быть милостивыми ко мне. Теперь же прошу не для себя! Сжальтесь над Энкиду. Верните его в солнечный мир. Я, Гильгамеш, готов заменить его в подземном царстве!