– Я могла бы любить вас всегда… я с радостью любила бы вас, – промолвила она. – Но возможно ли это, если я знаю, что вы меня так обманули… так жестоко обманули меня! Вы уверили меня, что мой отец не отец мне… вы многие годы скрывали от Меня правду, а потом, когда он, мой любящий родной отец, пришел искать меня, вы беспощадно оттолкнули его коварной выдумкой, – сказали, что я умерла, – и это чуть не разбило ему сердце. Как же мне любить или хотя бы поддерживать того, кто так с нами поступил!

Хенчард открыл было рот, чтобы объясниться. Но снова стиснул зубы и не проронил ни звука. Мог ли он так, сразу, разубедить ее, найти смягчающие обстоятельства для своих тяжких прегрешений; мог ли сказать, что сначала сам был обманут и не подозревал, что она ему чужая, пока не узнал из письма ее матери, что его родная дочь умерла; мог ли в ответ на второе ее обвинение объяснить, что ложь его была последним отчаянным ходом игрока, которому ее любовь была дороже чести? Многое мешало ему оправдаться, и особенно то, что он не настолько ценил себя, чтобы пытаться облегчить свои страдания страстной мольбой или убедительными доводами.

Поэтому он отказался от своего права на самозащиту, и его беспокоило только то, что Элизабет расстроена.

– Не огорчайся из-за меня, – сказал он с горделивым достоинством. – Я вовсе этого не хочу… особенно в такой день. Напрасно я пришел к тебе… вижу, что ошибся. Но это в последний раз, и ты уж меня прости. Я больше не буду беспокоить тебя, Элизабет-Джейн… нет, – до самой моей смерти! Спокойной ночи! Прощай!

И не успела она собраться с мыслями, как Хенчард шагнул за порог, вышел из дома через черный ход – тем же путем, каким вошел, и скрылся из виду.

ГЛАВА XLV

Прошло около месяца с того дня, которым закончилась предыдущая глава. Элизабет-Джейн уже привыкла к своему новому положению, а поведение Дональда отличалось от его поведения до женитьбы только тем, что после делового дня он больше прежнего торопился вернуться домой.

Ньюсон, который, как и следовало ожидать, способствовал веселью на свадьбе больше, чем сами новобрачные, после свадьбы прожил в Кэстербридже три дня, причем все на него глазели и ухаживали за ним, как и подобает, когда на родину возвращается очередной Робинзон. Но трудно было взбудоражить Кэстербридж драматическими возвращениями и исчезновениями: в этом городе вот уже несколько столетий происходили выездные сессии суда, так что сенсационные уходы из нашего мира, отъезды на край света и тому подобное случалось здесь каждые полгода; поэтому, а может быть, еще почему-нибудь, горожане не потеряли своего душевного равновесия из-за Ньюсона. На четвертое утро люди видели, как он с безутешным видом поднимается на холм в жажде хоть одним глазком взглянуть на море. Близость к соленой воде оказалась столь необходимой для его существования, что он решил поселиться в Бедмуте, несмотря на то, что дочь его жила в другом городе. В Бедмут он и уехал и там снял квартиру в коттедже с зелеными ставнями и с окном-фонарем, которое так далеко выступало вперед, что стоило только распахнуть боковую оконную раму и высунуться наружу – и можно было сколько угодно любоваться вертикальной полоской синего моря, виднеющейся между высокими домами узкой улочки.

Элизабет-Джейн стояла в гостиной на верхнем этаже, склонив голову набок и критически разглядывая переставленную ею мебель, как вдруг вошла горничная и сказала:

– Позвольте вам доложить, сударыня, мы теперь знаем, откуда взялась птичья клетка.

Осматривая свои новые владения в течение первой недели, проведенной в этом доме, обозревая с критическим удовлетворением то ту, то другую уютную комнату, осторожно проникая в темные подвалы, неторопливо гуляя по саду, который теперь был усыпан листьями, сорванными осенним ветром, – словом, оценивая, подобно мудрому фельдмаршалу, достоинства и недостатки поля, на котором предстояло начать кампанию домоводства, миссис Дональд Фарфрэ обнаружила в одном укромном уголке новую птичью клетку, обернутую газетной бумагой, а на дне клетки увидела пушистый шарик – мертвое тельце щегла. Никто не мог объяснить ей, как попала сюда клетка с птичкой, но было ясно, что бедный маленький певец умер голодной смертью. Этот случай произвел тяжелое впечатление на Элизабет. Она не могла забыть о нем несколько дней, несмотря на нежное и добродушное подшучивание Фарфрэ; и теперь, когда она уже почти не вспоминала о находке, ей опять напомнили о ней.

– Позвольте вам доложить, сударыня, мы узнали, как попала сюда птичья клетка. Ее принес тот работник с фермы, что приходил на свадьбу вечером… люди видели, как он с клеткой в руках шел по улице, и он, должно быть, поставил ее под куст, когда ходил передать вам чье-то поздравление, а потом позабыл, куда ее девал, и ушел.

Этого было достаточно, чтобы заставить Элизабет призадуматься, а думая, она внезапно, как это бывает с женщинами, догадалась, что птичку в клетке ей принес Хенчард в качестве свадебного подарка и в знак раскаяния. Он не покаялся в содеянном, не стал просить прощения, но ведь он от природы не любил ничего затушевывать и сам был одним из беспощаднейших своих обвинителей. Элизабет-Джейн вышла посмотреть на клетку, похоронила умершего с голоду маленького певца, и с этого часа сердце ее смягчилось по отношению к добровольному изгнаннику.

Когда ее муж вернулся, она рассказала ему, как удалось разгадать загадку птичьей клетки, и попросила Дональда помочь ей поскорее узнать, куда сослал себя Хенчард, чтобы она могла помириться с ним, попытаться облегчить его положение и сделать так, чтобы он уже не чувствовал себя отщепенцем и жизнь стала для него более терпимой. Фарфрэ никогда не любил Хенчарда так горячо, как некогда любил его Хенчард, но зато он и не мог ненавидеть Хенчарда с таким пылом, с каким ненавидел его тот, поэтому он охотно согласился помочь жене осуществить ее похвальное намерение.

Но не легко было обнаружить местопребывание Хенчарда. Уйдя из дома мистера и миссис Фарфрэ, он как сквозь землю провалился. Элизабет-Джейн вспомнила, на что он однажды покушался, и содрогнулась.

Ведь она не знала, что Хенчард теперь другой человек – если только можно употребить столь сильное выражение, когда речь идет о смене чувств, – а следовательно, не знала, что бояться ей нечего. Фарфрэ навел справки и через несколько дней узнал, что один его знакомый видел, как Хенчард в день свадьбы, около двенадцати часов ночи, шагал на восток по дороге в Мелчестер, – другими словами, возвращался туда, откуда пришел.

Этого было довольно, и на следующее же утро Фарфрэ выехал на своей двуколке из Кэстербриджа по Мелчестерской дороге; Элизабет-Джейн сидела рядом с ним, закутавшись в палантин (который в те годы называли «викториной») из меха с густым невысоким ворсом, и румянец ее теперь был немного ярче, чем раньше, а лицо, как и подобает замужней даме, уже стало степенным, что очень гармонировало с ясными, как у Минервы, глазами этой женщины, «чьи движенья излучали ум». Сама она достигла земли обетованной, оставив позади если не все, то, во всяком случае, самые низменные свои заботы, и теперь хотела, чтобы Хенчард жил так же спокойно, пока он еще не опустился на самое дно, – ведь сейчас ему угрожала эта опасность.

Проехав несколько миль по большой дороге, они снова начали наводить справки, и один рабочий, уже несколько недель чинивший дорогу, сообщил им, что видел человека, о котором они спрашивают: близ Уэзербери он свернул с Мелчестерской большой дороги на другую большую дорогу, которая, ответвляясь, огибала Эгдонскую пустошь с севера. На эту дорогу они свернули тоже, и вскоре их двуколка покатила по той древней земле, которую никто, если не считать царапавших ее кроликов, никогда не разрывал и на палец глубиной с тех пор, как по ней ступали первобытные племена. Могильные холмы, оставшиеся от этих племен, бурые и поросшие вереском, округло вздымались к небу на высоких плато, словно пышные перси Дианы Многогрудой.