Они спустились по склону от верхней границы луга к его середине. Тут маки начали постепенно редеть, уступая место другим цветам. Кое-где сидели скопления душистых незабудок, качались на ветру колокольчики, от густого аромата желтой азалии кружилась голова. Местами в цветочных зарослях попадались каменистые плеши, возле них всегда было много колючей щебенки, особенно докучавшей его босым ногам. Иван начал осторожнее выбирать путь, поглядывая под ноги. Один раз перед-его глазами в траве сверкнула красная капля, он нагнулся — между зубчатыми листочками рдело несколько крупных ягод земляники. Только он сорвал их, как рядом увидел еще такие же красные ягоды. Тогда Иван положил тужурку, присел; Джулия тоже со счастливым криком бросилась собирать ягоды.

Их было много — крупных, сочных, почти всюду спелых. Иван и Джулия собирали и ели их — жадно, пригоршнями, забыв о погоне и об опасности. Прошло немало времени, солнце передвинулось на другую сторону неба и в упор освещало долину с перелесками и изрезанный извилинами расселин Медвежий хребет.

Обливаясь потом, Иван ползал на коленях, раздвигая руками траву, когда услышал позади шаги Джулии. Он оглянулся и, вытирая лоб, сел на землю. Пряча в живых глазах лукавую усмешку, девушка быстро подошла к нему, опустилась на колени и развернула уголок своей куртки. На измазанной земляничным соком поле краснела рассыпчатая кучка ягод.

— Битте, руссо Иван, — нарочито жеманно предложила она.

— Ну зачем? Я уже наелся!

— Нон, нон. Эссэн! Эссэн!

Захватив в горсть ягод, она почти силой заставила его съесть их. Потом съела немного сама и снова поднесла горсть к его рту. Ягоды из ее рук имели почему-то совсем другой вкус, чем съеденные по одной. Он вобрал их в рот губами и шутливо прихватил зубами теплую душистую кожицу ее ладони.

Джулия озорно пригрозила:

— Нон, нон!

Остатки они доели сообща. Встав с травы, Иван поднял лежавшую в маках тужурку.

— Айда?

— Айда, — согласно подхватила она.

Довольные друг другом и как-то сблизившиеся, они пошли дальше. Джулия доверчиво положила руку на его плечо.

— Земляника — это хорошо, — сказал он, нарушая тихое, доброе, но почему-то неловкое молчание. — Я до войны не одно лето ею кормился. Земляника да молоко.

— О, руссо — веджитариани! — удивилась она. — Джулия нон веджитариани. Джулия любиль бифштекс, спагетти, омлет.

— Макароны еще, — добавил он, и оба засмеялись.

— Я, я, макарони, — подтвердила она и задорно поддразнила: — А руссо земляньико?

— Бывает. Что ж поделаешь, когда голод прижмет, — невесело согласился Иван.

Джулия удивленно взглянула на него.

— Почему голяд? Почему голяд? Русланд как голяд? Русланд само богато? Правда?

— Правда. Все правда.

— Почему голяд? Говори! — настаивала она, заметно встревоженная его словами.

Он помолчал, ступая по траве и нерешительно соображая, стоит ли говорить ей о том, что было. Но он уверовал уже в ее ласковое расположение к нему, потянулся к ней сам, и потому в нем начала пробуждаться давно уже не испытываемая потребность в откровенности.

— Случается, когда неурожай. В тридцать третьем, например. Траву ели…

— Вас траву?

— Какую траву? — он нагнулся и сорвал горсть травы. — Вот эту самую. Без цветов, конечно. С голоду отец умер.

Джулия удивленно остановилась, строгое ее лицо помрачнело. Испытующе-подозрительным взглядом она смотрела на Ивана, но ничего не сказала, только выпустила его руку и почему-то сразу замкнулась. Он, опечаленный невеселым воспоминанием, тихонько зашагал дальше.

Да, голодали, и не только в тридцать третьем. Спасала обычно картошка, но и ее не всегда хватало до новой. После смерти отца в семье осталось четверо детей. Иван старший. Он вынужден был растить с матерью ребят, кормить семью. Ой, как нелегко это досталось ему!

Он задумчиво шел, поглядывая вниз, где мелькали в траве сизые колодки на ее ногах и тихо шевелились, плыли на ходу две короткие тени. Джулия, однако, начала отставать, он почувствовал какую-то перемену в ее настроении, но не оглядывался.

— И Сибирь биль? Плохой кольхоз биль? — с каким-то вызовом в неожиданно похолодевших глазах заговорила девушка.

Почти в испуге он остановился и внимательно посмотрел на нее:

— Ты что? Кто тебе сказал?

— Один плехой руссо сказаль. Ты хочешь сказаль. Я зналь!..

— Я?

— Ти! Говори!

— Ничего я не хочу. Что я тебе скажу?

— Ну, говори: Джулия нон правда. Джулия ошибалась!

Он смотрел на девушку — лицо ее стало злым, глаза остро блестели, ее недавнее расположение к нему исчезло, и он напряженно старался понять причину этой ее перемены, так же как и смысл ее неприятных вопросов.

— Ну говори! Говори!

Видно, действительно она что-то уже услышала, возможно, в лагере, а может, еще в Риме. Но он теперь не мог ничего объяснить ей, он уже жалел, что упомянул про голод.

— Биль несправьядливост? — настойчиво спрашивала Джулия.

— Какая несправедливость? О чем ты говоришь?

— Люди Сибирь гналь?

— В Сибирь?

Он испытующе вгляделся в ее колючие глаза и понял, что надо или сказать правду, или что-то придумать. Однако лгать он не умел и, чтобы разом прекратить этот разговор, неласково буркнул:

— Когда раскулачивали — гнали.

Джулия с горечью закусила губы.

— Нон правда! — вдруг крикнула она и будто ударила его взглядом — столько в ее глазах было горечи, обиды и самой неприкрытой враждебности.

— Нон правда! Нон! Иван — Влясов!

Она вдруг громко всхлипнула, прикрыла руками лицо. Иван испуганно подался к девушке, но она остановила его категорическим гневным: «Нон!» — и побежала по склону в сторону. Он стоял, не зная, что делать, и лишь растерянно смотрел ей вслед. Мысли его вдруг спутались. Он почувствовал, что произошло что-то нелепое, недоговоренное и дурное, но как исправить это — не знал.

Джулия добежала до голого взлобка, взобралась на него и, скорчившись, подогнула колени. На него она даже и не взглянула.

«Ну и ну! „Власов“!» — ошеломленный, сказал себе Иван и, вздохнув, затоптался а траве. Казалось, он действительно совершил что-то плохое, опрометчиво разрушил с таким трудом налаженное и нужное ему согласие с ней