Пулеметы укладывались разобранными, вместе с дополнительными патронными лентами. Минометы, базуки, рации заворачивались в связки по форме «А-5», к ним присоединялись грузовые парашюты. Десантников снабдили полевыми пайками на три дня и, конечно, сигаретами – по два и даже три блока на каждого. Один сержант взял с собой бейсбольный мяч, написал на нем «Пошел к черту, Гитлер!» и сказал, что сбросит его, как только самолет окажется над Францией (что он и сделал). Естественно, нужны были противогазы (в них отлично помещались сигареты, а капитан Сэм Гиббонс из 501-го парашютно-пехотного полка умудрился засунуть туда две банки пива «Шлиц»). Всем выдали аптечки с бинтами, сульфамидными препаратами и двумя тюбиковыми шприцами морфина, один, как шутили десантники, для обезболивания, а другой – для вечного покоя. Парашютисты получили и по детской игрушке «сверчок», которую можно было использовать вместо позывных и пароля – на один щелчок должны ответить двумя.

Вначале предстояло выброситься так называемым «первопроходцам», чтобы обозначить место высадки специальными радиолокационными маяками «Эврика»/»Ребекка», которые будут посылать сигналы каждому ведущему «С-47». Капралу Фрэнку Брамбо из 508-го парашютно-пехотного полка пришлось тащить на себе не только 30-килограммовую «Эврику», но и две клетки с почтовыми голубями. После установки радиомаяка ему следовало сообщить об этом, прикрепив к лапе птицы капсулу с информацией и отпустив ее. Фрэнку сказали, чтобы в 6.30 он отправил второго голубя с отчетом о том, как обстоят дела на его участке. Но когда капрал приземлился, он обнаружил, что ему нечем кормить и поить своих связных, и Фрэнк выпустил их на волю. Без одежды Брамбо весил чуть более 60 кг. В полном снаряжении, включая главный и запасной парашюты, его вес превышал 140 кг.

Около 20.00 по радио зазвучал голос Салли из «Оси», «берлинской суки».

– Добрый вечер, 82-я воздушно-десантная дивизия, – сказала она. – Завтра утром ваша кровь прольется на страшные колеса наших танков.

Кого-то ее слова задели, но остальные успокоили их: она говорила то же самое последние десять дней.

И все же мысль о возможной гибели не покидала парней. Рядовой Джон Делюри из 508-го парашютно-пехотного полка спросил своего приятеля Фрэнка Тремблея, каковы, по его мнению, шансы остаться живыми. Джон вспоминает: «Он сказал, что получит легкое ранение и выживет. Я же считал, что меня убьют. Тогда я видел его в последний раз».

Рядовой Том Порселла, тоже из 508-го полка, мучительно переживал по поводу того, что ему придется уничтожать себе подобных (такие чувства испытывали многие, и капелланы пытались убедить солдат в том, что убийство ради блага страны не является грехом). «Убивай, или убьют тебя, – говорил себе Порселла. – Вот я здесь, воспитанный в добрых христианских традициях, и должен подчиняться приказам. В десяти заповедях говорится: «Не убий». Что-то неладно либо с ними, либо с миром, в котором мы живем. Нас учат почитать десять заповедей и в то же время посылают на войну. Что-то здесь не сходится».

После того как солдаты собрали свои пожитки и боевое снаряжение, полки выстроились вокруг командиров, чтобы услышать последние напутственные слова. Большинство офицеров обошлись обычными в таких случаях пожеланиями – вроде «не отставайте от своих». Но некоторые не удержались от зажигательных речей. Наибольшую известность получила речь полковника Говарда «Джампи» Джонсона, командира 501-го полка. Любой солдат в его подразделении мог бы процитировать каждое слово. Лейтенант Карл Картледж так описан выступление полковника: «Он говорил о победе, освобождении от нацизма, о том, что некоторым из нас предстоит погибнуть, но ценой нашей смерти настанет мир и так далее в том же духе. Потом Джонсон заявил:

– Я хочу в этот вечер пожать руку каждому из вас.

Он наклонился, вытащил нож из голенища ботинок, поднял его высоко над головой и прокричал:

– Еще до того, как начнется новый день, я всажу этот нож в сердце первого же нацистского ублюдка!

В ответ раздался рев двух тысяч глоток, и мы все как один вскинули ножи в воздух».

После полковых встреч прошли ротные и взводные собрания. Офицеры кратко поставили задачи, дали пароли и ответы на них: «флэш» («вспышка»), «тандер» («гром») и «уэлком» («добро пожаловать»). Слово «уэлком» выбрали, потому что знали: немцы непременно произнесут его как «велком». Когда капитан Чарлз Шеттл из 506-го парашютно-пехотного полка раздал позывные, к нему подошел доктор Замуэль Файлер, полковой дантист, вызвавшийся добровольцем идти в атаку с первым эшелоном. Он был немецким евреем, сбежавшим из Берлина в 1938 г. Доктор спросил:

– Капитан Шеттл, ват ду ай ду? (Что я должен делать?)

– Док, – ответил Шеттл, – когда вы высадитесь, не открывайте рта. Возьмите с собой несколько «сверчков» и при любой встрече щелкните два раза.

Позже, когда Шеттл проверял загрузку самолетов, он увидел Файлера, буквально облепленного «сверчками», которые торчали и на руках, и на ногах и высовывались из карманов.

Около 19.00 генерал Эйзенхауэр посетил 101-ю воздушно-десантную дивизию в Гринхем-Комман. Он общался с солдатами, намеренно пытаясь приободрить их. Но, как вспоминает лейтенант Уоллес Стробел из 502-го парашютно-пехотного полка, «честно говоря, настроение генерала заметно улучшилось, когда он побывал у нас». Эйзенхауэр сказал тогда капитану Л. «Легз» Джонсону:

– Я сделал все, что мог. Теперь ваша очередь.

Генерал поговорил с группой новобранцев, попросил их особенно не волноваться, заверил в том, что они обеспечены самым лучшим снаряжением в мире и что за ними следом идет огромная сила, которая окажет необходимую поддержку. В разговор встрял сержант из Техаса:

– Черт возьми, генерал, мы и не волнуемся. Беспокоиться надо фрицам.

На встрече с другой группой солдат Эйзенхауэр поинтересовался:

– Есть ли кто-нибудь из Канзаса? Рядовой Шерман Ойлер из Топики ответил:

– Я из Канзаса, сэр!

– Как тебя звать, сынок?

Ойлера настолько ошарашило прямое обращение к нему Верховного главнокомандующего, что он остолбенел и не мог вымолвить ни слова. Возникло неловкое молчание. Его друзья начали кричать: