— Команды «газы» не было! — сказал ему в ответ Артамонов.
— Каков гусь, а? Ты только посмотри на него.
— Ну ладно, вот вам трояк на чай и… пока! — Артамонов представил, как глубоко зевнет Нинкин и закатит к небу свои роговые очки Пунктус, когда Лика поднимет проблему дальнего от зрителя глаза на своих портретах. У нее это получается так потому, что она сама раскоса. Но она этого не знает. Всем своим портретам она рисует глаза, глядя в зеркало на свои. Раскосость — ее изюминка. Самое лучшее, что есть в лице.
— Эгоист ты, — сказали симбиозники. — Мы тебя оградили от твоего дурацкого чисто заумного лета, вытащили на пляж. Для затравки «вынудили», так сказать, до трусов, потом вынудили познакомиться с девушкой, а ты чай зажал! Вот тебе твой рваный трояк, — при этом трояк оставался лежать у Пунтуса в кармане, — и давай заканчивай свой интеллектуальный сезон!
…Как-то Лике вздумалось рисовать портрет Артамонова.
— Если я смогу высидеть, — предупредил он ее. — Час бездействия для меня хуже смерти.
— Это недолго, — пообещала Лика. — Я тебя усажу так, что тебе понравится.
— Ты что-то нашла в моем лице? — полюбопытствовал Артамонов.
— Я не могу польстить тебе даже немного, — призналась Лика. — Одним словом, мне придется сильно пофантазировать, одухотворяя твое изображение.
— Хорошо, тогда потерплю, — уступил он.
— Расслабься и забудь, что я рисую, — попросила она его.
— Не составит труда.
Он уселся в кресло и принялся в который уже раз просматривать альбомы Лики. Тысячи рисунков. Лица, лица, лица и аисты во всевозможных позах. В полете, на гнезде, со свертком в клюве.
— Что у тебя за страсть? Дались тебе болотные птицы! Я не переношу этих тухлятников. Жрут живьем лягушек! В них нет никакой идеи… никакой поэзии!
— Не знаю. Я детдомовская. Как ни крути, к моим теперешним родителям меня доставил аист. Версия с нитратной капустой меня устраивает меньше сырость, роса на хрустящих листьях — бр-р-р! Аисты интереснее, они такие голенастые, хвосты и крылья в черных обводьях…
— Я ненавижу их.
— Почему?
— Ничего интересного, просто мальчишество.
— Мне интересно знать о тебе все.
— В детстве меня обманули. Сказали, что с аиста можно испросить три желания, как с золотой рыбки. Как-то раз на луг опустилась стая. Я побежал за ними. Я был маленький, и при желании птицы могли сами унести меня и потребовать выполнения своих птичьих желаний. Я схватил аистенка. На его защиту бросилась вся стая. Чуть до смерти не заклевали! С тех пор при каждой возможности я бросаю в них камни.
— Понятно, — притихла она. — И даже немножко жаль. Хорошие птицы, поверь мне. Верность нужно, скорее, называть аистиной, чем лебединой. Аисты тяжелее переносят расставание. Они сохраняют пожизненную верность не только друг другу, но и гнезду. Ты жестокий, — заключила она.
— Может быть, но первым я никого не трогал и не трогаю до сих пор.
— Если не считать меня. После рассказа хоть перерисовывай. Я изобразила тебя совсем другим.
— Второго сеанса я не выдержу.
— Ладно, пойдет и так. Бери, — протянула она рисунок.
— Разве ты для меня рисовала?
— Моя рука запомнила тебя навсегда, — сказала Лика. — А для себя я легко повторю еще раз.
Упившись намертво дождями, лето лежало без памяти, и на самой глухой его окраине стыл пляж, пустынный и забытый. Раздевалка, за которой когда-то Лика скрывалась от Артамонова, была с корнем выворочена из песка. Линия пляжа выгнулась в форме застывшего оклика. Из-под деревянных пляжных грибков легко просматривалась грусть. Логика осени была в неудаче зовущего. Кто-то бодро и неискренне шагал по пляжу в промокаемом плаще. В спину этому случайному прохожему сквозила горькая истина осени. Она, эта истина, была в позднем прощении, в прощании. Мокрые листья тревожно шумели. В их расцветке начинали преобладать полутона. Грустная лирика осени.
А потом была зима, и вновь весна и лето, которое Артамонов провел в «диком» стройотряде. Заваруха, хвост которой тянулся из этого отряда, наделала дел. Артамонова, в частности, она отправляла на службу в морфлот. Прощаясь, они с Ликой стояли на распутье.
Налево шел закат, направо — рассвет, а прямо, как и тогда, ночь в черном до пят платье.
— Прости, что я успел полюбить тебя, — сказал он.
— Как ты умудрился? Просто не верится. В месяц у нас сходилось всего три-четыре мнения, не больше. И до сих пор подлежат сомнению мои избранные мысли о тебе. На твоем месте любой бы увел в секрет свои активные действия. Отсюда — полное отсутствие текущих планов, в наличии — одни только перспективные. Не молчи! — произнесла Лика.
— Зачем тебе ждать меня? Три года — это очень долго.
— Ты будешь писать?
— Я же говорил — нет. Не люблю.
— Наоборот, ты говорил, что будешь писать, пока не станешь символом. Что ты вообще любишь? И все-таки, почему мы прощаемся? Не расстаемся, а прощаемся?
— Потому что прошлым летом мы немножко начудили в тайге на лесосплаве, и меня ненадолго рекрутируют, — сказал Артамонов. — Ты, наверное, слышала про эту нашу историю с диким стройотрядом… должна была слышать…
— Еще как слышала, но почему не от тебя? — обиделась Лика. — Ты никогда мне ничего не рассказываешь про свои делишки и подвиги.
— Какие тут подвиги, просто неудачно съездили на севера, — умалил свое значение в этой истории Артамонов. — В результате чего в учебе придется сделать небольшой трехлетний перерыв, потому что таких прытких сразу прибирает к рукам военкомат. Меня призывают во флот, возможно даже в подводный. А почему не рассказывал тебе, просто не могу использовать твое время в корыстных целях.
— Ладно, не надо никаких объяснений, лучше поцелуй. — Она оплела его шею руками. — Ну, а проводы или что-то в этом роде планируются?
— Нет, я отчалю без шума.
— Жаль, а то я бы поплакать смогла в волю.
Они прогуляли всю ночь, а под утро отправились в общежитие. Артамонов выпроводил из комнаты сонных сожителей и включил музыку. Засверкали огнями глупые тарелки Реши. Чтобы сделать темно, влюбленные залезли под одеяло с головами. Задыхались, но терпели, потому что на свету, им казалось, будет стыдно. А так, в темноте, вроде ничего, терпимо и даже приемлемо. И вполне логично. Потому что предстоит расставание. Может быть, и не навсегда, но надолго. А это в большинстве случаев — навсегда. Спонтанность момента владычествовала во всех своих проявлениях. Космическая истома, пробивавшаяся через возникавшие то тут, то там просветы у края одеяла, смешивалась с человеческой. Вот так бы и остаться втиснутыми друг в друга, и никогда-никогда не расставаться. Еще немного, подумалось Артамонову, и я начну бегать от военного комиссара. Какая, к черту, служба, если тут такое творится! Конечно, надо послать все на фиг, схватить Лику и свалить в деревню куда-нибудь, и пусть ищут!
В дверь начали ломиться. Разве друзья-сожители могут вынести чужого да еще столь очевидного счастья. Вставая со скрипучей железной кровати, любовники, не сбрасывая с себя одеяла, на секунду замерли на коленях друг перед другом, как два суслика. В дверь продолжали стучать нетерпеливые жильцы, но теперь уже вместе с любопытными соседями и даже товарищами с нижних этажей. Артамонов торопил Лику:
— Ну все, встаем и уходим…
— Подожди, ну еще минутку, еще… — оттягивала она час разлуки.
Если под одеялом они походили на сусликов со сложенными друг у друга на плечах лапками, то со стороны — на понурившего голову двухгорбого верблюда. «Двухгордый люблюд», — вспомнил Артамонов выражение, которым обзывали Мурата накануне его помолвки с Нинелью, вспомнил, вообразив, как смешно эта их с Ликой композиция под одеялом смотрится с некоторого расстояния.
Дождь молотил по оконному карнизу не переставая. Вскоре изгнанные жильцы вконец взбунтовались и велели романтикам прекратить дешевые терзания и освободить помещение. Артамонов с Ликой оделись и, пройдя сквозь строй наблюдателей с вопросниками в руках, поплелись вниз под шуточки и приколы вслед.