— Тронулась умом? — спросила Лика.

— Не знаю точно, но, может быть, близка к этому, — сказал Артамонов. Психика не выдержала. А такая красавица… У Реши с ней роман.

— Очень пикантно все, — сказала Лика.

— Куда уж пикантней. Я и сам пару раз ходил с ним к ней в гости, внешне она вроде ничего, а как только начинает говорить, видно, что плывет. Но сейчас ее, по-моему, вообще куда-то отправили. Врачи сделали заключение, что одной ей жить нельзя, а родственников нет, чтобы присматривали.

— Но, может быть, есть какие-то друзья или знакомые? — никак не могла успокоиться Лика.

— Знакомые не имеют права, только родственники, — пояснил Артамонов.

— Ну и что, ее отправили в тихий дом?

— По-моему, да. Но из Реши, я говорю, на эту тему слова не вытянешь.

— Да, диамат и сопромат дают совершенно гремучую смесь, и красота здесь совершенно не спасает, — сказала Лика. — А что, у тебя есть ощущение, что со мной произойдет то же самое?

— Да нет, просто учиться больше негде, а то лучше поступали бы вы все куда-нибудь по женской линии.

— Это куда же?

— В более легкие промыслы, чтобы иметь несложные помыслы.

— На панель, что ли?

— Уж лучше на панель, чем вот так, как Рязанова.

— А у тебя что, недержание мыслей? — спросила она на прощание. — Тебя прямо так и несет, так и несет. Ты действительно придаешь ночи некоторое любопытство. Но оно не настолько завладело мною, чтобы отдаваться ему до утра.

— Я буду говорить об этом в палате лордов! — ляпнул свое всегдашнее резюме Артамонов.

— Что ты сказал? — насторожилась она.

— Извини, это я так. Просто к слову пришлось.

— Не надо со мной так. К слову, — предупредила Лика. — Со мной можно только специально, по-настоящему.

Лика была хороша тем, что быстро перехватывала инициативу. Артамонову не нужно было подыскивать маршруты для прогулок, темы для разговоров словом, всего, на чем держатся отношения, когда души приоткрыты всего на треть. Атмосфера знакомства содержала как раз тот изотоп кислорода, который лучше других усваивался Артамоновым.

— Давай будем ходить с тобой всегда в один кинотеатр и брать билеты на одни и те же места, — говорил он.

— Зачем такие условности? — не понимала Лика.

— Чтобы после расставанья сильнее и дольше мучиться, — вовлекал он ее в свою теорию.

— Ты планируешь расставание?

— Я не планирую — так всегда случается само собой.

— Я не понимаю этой системы мучений. Зачем она?

— Очень просто. Ты приходишь после разлуки в кинотеатр, а два места там — святые. Идешь по Майскому парку, а лавочка под кленом — святая. И ты будешь мучиться, вспоминать.

— Забавно, — соглашалась с его подходом Лика. — Ты предлагаешь отрезать разлуке все пути?

— Да, мы с тобой создадим для себя область мучений.

— В этом что-то есть.

— А когда расстанемся, я буду тебе писать.

— Зачем писать, если расстанемся?

— Ты будешь получать письма и вспоминать об этом лете, — раскрывал Артамонов свою технологию памяти. — Не обо мне, а о лете. Время будет идти, и письма станут приходить все реже и реже. Они будут напоминать тебе уже не об одном каком-то лете, а о юности вообще. Я превращусь в символ. А когда ты начнешь округлять количество прожитых лет до десятков, я стану напоминать тебе не о юности, а о всей твоей жизни. Все забудется, и жизнь представится тебе сначала юностью, потом летом и, наконец, днем — единственным днем, когда мы с тобой познакомились.

— Интересно. Но почему ты постоянно твердишь о разлуке? — спросила Лика.

— Понимаешь, на практике выходило так, что я всегда в конце концов оставался один, — признался Артамонов. — Теперь я с учетом этого специально заостряю внимание на расставании, чтобы как-то от противного, что ли, сохранить нашу дружбу.

— Мы с тобой не расстанемся, правда? — спросила Лика.

— Прошлое должно обретать законченный смысл, — выдал сентенцию Артамонов. — Чтобы с ним было проще входить в товарные отношения — забывать о нем по сходной цене или молчать в обмен на что-то.

Земля долго стелилась под ноги закату. По городу пошла ночь в черном до пят платье. Одинокая звезда стояла над миром и предлагала себя в жертву, но объективных условий сорваться с орбиты и падать сгорая не было в наличии.

— Этим летом у меня словно истекал какой-то срок, — вновь заговорила Лика. — Я тебя, в общем-то, ждала. Я бродила, как заклятая, по городу, представь, а мое счастье уже начиналось. Ты доделывал свою курсовую, а в точке уже сходились две наши с тобой параллели.

Лика постоянно ожидала непогоды и брала с собой на свидания накидку. В ее сквозном прозрачном целлофане она походила на букет в слюде и говорила о странном свойстве обложных дождей, о том, как они могут доводить до любви, до беды, до отчаяния. Ей был по душе их излюбленный метод — не кончаться.

Артамонов шел домой. Картиноподобные слова Лики продолжали медленно падать. «Обратите внимание на ночную застенчивость улиц. Дома в этом районе засыпают с заходом, как ульи. Потому что все они — учреждения. Жилых здесь нет. Слов для этих красот не отыскать в дремучих томах. Я люблю наш зеленый район».

Лика без предупреждения исчезла на неделю в деревню к бабке. Артамонов потускнел. При первой же встрече он заартачился.

— Твое излюбленное занятие — бить в места, не обусловленные правилами, — высказал он ей. — Я не готов к таким перепадам нежности. То обними, то уйди с глаз долой. Я не железный, потрескаюсь.

— Будешь знать, как наплевательски относиться ко мне и не считаться с моими чувствами! Ты совсем забыл, что меня можно не только забалтывать всякими фантазиями, но еще и целовать, — сказала она, и искренность обозначилась в ее глазах маленькими искорками.

— Я боюсь, как бы мы не наделали лишнего с тобой, — сказал Артамонов.

— Между нами не может быть ничего лишнего, — прижалась она к нему.

— Не знаю, что за поветрие надуло в мою блудную душу столько платоники, — обнял он ее за плечи.

— Бедный ты мой человек.

Производственная практика после первого курса шла своим ходом. Турбины на машиностроительном заводе крутились независимо от взрывов эмоций обслуживающего их персонала. Талоны на спецмолоко практиканты отоваривали в «девятнарике» пивом и сухим вином.

— Познакомил бы нас со своей девушкой, — заныл как-то Нинкин. — Пусть она пригласит нас к себе. Скука, чаю попить не с кем!

— И не у кого, — добавил Пунктус.

— А что, может быть, это идея, — призадумался Артамонов. — Я поговорю. Если согласится, пойдем к ней в мастерскую! Правда, там одни портреты, больше она ничего не рисует. Она уверяет, что для портретиста некрасивое лицо — находка.

— Неспроста она к тебе привязалась, — поддел Пунктус.

— Ну, а чай-то у нее в мастерской есть? — почти утвердительно спросил Нинкин.

— Вообще она художник-мультипликатор. Художник-любитель. Рисует мультики для себя.

— Понятно. Значит, чая нет, — опечалился Нинкин. — Хорошо, тогда мы продадим ей сценарий одного сногсшибательного мультика. Первое место! Мы стибрили его на закрытом творческом вечере. Прикинь: жена на вокзале встречает мужа с курорта…

— Муж худой, как прыгалка, — перебил его Пунктус.

— Помолчи! Так вот, жена толстая. Подходит поезд, останавливается… не дал ему развернуться Нинкин.

— Не так! Жена замечает мужа в поравнявшемся с ней тамбуре, вскакивает на подножку, хватает мужнины чемоданы и ставит их на перрон. Потом опять влезает, берет мужа и тоже ставит на перрон рядом с чемоданами. Затем резко обнимает его и делает попытку поцеловать. Муж только что с курорта. Ему, понятное дело, не до поцелуев с женой. Он резко отстраняется, но жена успевает зацепить его губы своими… — перетянул одеяло на себя Пунктус.

— Не туда гнешь! Отстраняясь от толстой жены, муж растягивает свои губы, как хобот. Тут жена отпускает их, и они, как резинка, хлопают его по лицу… — вырвал у него ситуацию из рук Нинкин и тут же продемонстрировал сказанное на личном лице и примере.