Татьяна обомлела, когда новичок стал приближаться к ней. Выкатив глаза, как от кислородного голодания, она молниеносно прикинула, что новенький подходит ей по росту, и сжалась насколько можно. Потом сгруппировалась и неуловимым движением подалась влево, чтобы освободить место, — вдруг новичку придет в голову сесть с нею рядом? Он скажет: подвинься, пожалуйста, а она не успеет. Она подалась влево настолько резко и неожиданно, что Фельдман, сидевший с краю, едва не упал со скамьи, зависнув на одной своей правой пухлой щечке. Так мыслила Татьяна. Но, пока она мыслила, неофитовы туфли бесшнурочной системы протопали мимо. Татьяна проводила их тревожным взглядом и опять незаметным движением, которое с ее массой произвел бы далеко не каждый, водворила себя на место. Душу ее поразила свежая надежда. Новичок вошел в сердце Татьяны, наступая на головы ее прежним избранникам, создававшим в органе и без того невообразимую толчею. Но стоило новичку втиснуться, как там, в клокочущей темноте, сразу стало свободно и, главное, легко. Татьяну охватывала лишь незначительная тревога. Она почти не волновалась за судьбу очередного предприятия. Маленькое сиюминутное замешательство только подбавляло специй в ситуацию. В ее голове апробировались варианты, как безотказнее провести любовную диверсию в отношении новичка — врасплох или методично подтачивая основы.

Новенький сел рядом с Матом. В несложное движение головы Мат вложил смысл поклона и, протянув новичку ближнюю связку своих сарделек, представился:

— Мат.

— Бондарь, — ответил новичок.

— Очень приятно, мля, в смысле… тут вот это мы… — указал он другой связкой на Мукина и Фельдмана. Сделав все возможное, Мат, с трудом разговаривавший с незнакомыми людьми, отсел в сторону, навсегда перепоручив новенького своим друзьям.

— Вот твой староста, — Мукин в конце лекции указал Бондарю на Рудика. А вон твоя будущая невеста, — кивнул Мукин головой в сторону Татьяны.

— Это почему? — удивился Бондарь.

— Ты ей по росту подходишь, — пояснил Мукин. — Она тебя несколько раз отмерит, а потом чик — и отрежет.

В перерыве Татьяна отозвала Мукина к окну, уселась на подоконник, и глядя на желтые листья во дворе, спросила:

— Получается, что у нас — новенький?

— Конечно, конечно! — бодро потряс ее за плечи Борис.

— Как это понимать?

— А вот так! Зачислен в нашу группу по переводу. Так что дерзай. Фамилия — Бондарь, а как зовут, можешь узнать и сама.

— Да ты что?! — обрадовалась Татьяна.

— И не сиди на мраморном подоконнике, — посоветовал ей Мукин, кормилицу простудишь.

Татьяна замахнулась, чтобы размазать Мукина по панели, но тот грамотно увернулся.

Быстро забыв про намек, Татьяна чуть было не потерла рукой об руку. Сегодня карта и впрямь шла к ней. Шансы возрастали. Татьяна разнесла новость по группе и до конца занятий исподтишка рассматривала сидевшего рядом с Мукиным новичка.

Тянучку на занятия завершил Мурат. Он принял товарный вид только к концу третьей пары, но войти в аудиторию так и не решился. Подремывая под дверью, он слушал, как Юлий Моисеевич Зингерман, словно находясь вне игры, насаждал свою точку зрения на вращение вокруг трех осей никому не нужного твердого тела. Слушатели вместо гранита науки грызли концы авторучек.

После занятий Татьяну подослали к новенькому, чтобы пригласить его в пойму на открытие сезона. Планировалось устроить легкий пикничок с печеной картошкой и вином из плодово-ягодных выжимок.

— Ты, Мурат, мог бы и не приходить вовсе. Все равно тебе топать назад за канистрой, — сказал Рудик горцу, продолжавшему дремать под дверью. — Надо же и домашнее как-то допить, а то скиснет.

— Уже допылы, — развел руками Мурат.

Дорога на речку была знакома от каждого вывороченного булыжника до любой собаки на перекрестках. Пойма, заждавшись своих всегдашних посетителей, метала под ноги букет за букетом. Уселись вокруг костра и заговорили все сразу. Каждый слушал соседа только с тем, чтобы поймать паузу и тут же вступить со своей партией. Собранный за лето фактический материал сегодня просто сбрасывался в общую кучу, а детально он будет разобран на всевозможных собраниях, заседаниях, во время бессонницы и на лекциях. Исключая, конечно, зингермановские по термеху и золотниковские по политэкономии, болтать на которых было делом не очень прибыльным. А пока можно гнать и вширь, и вкось, и вдоль, и поперек, рассказывая все подряд.

Татьяна в красках докладывала, как убила пять своих каникулярных декад. Выяснилось, что в Кирове Калужской области за год ее отсутствия по ней так соскучились, что от желающих подискутировать не было отбоя ни днем ни ночью. В каждую очередную редакцию своей поэзы она вносила коррективы и в конце концов полностью потеряла основу. Ее никто не уличал. Если докапываться до истины, что тогда получится? Не студенческая группа, а спецслужба какая-то. По исповеди Татьяны выходило, что основная ее жизнь идет где-то там, на родине, где ее признает весь мужской пол напролет, а здесь все любовное происходит как бы в шутку, от нечего делать. И нет никакой особенной беды в том, что с Рудиком и Мучкиным пока что ничего не вышло. Зато теперь есть новая надежда.

Клинцов работал на два фронта. Он отсекал Татьяну от новичка, втираясь к нему в адепты, и параллельно пытался не выпустить из поля зрения оставшуюся без присмотра Кравца Марину.

— Хватит переживать! — тараторил он чуть ли не в ухо Марине. — Свет, что ли, клином сошелся на этом Кравце? Если он на самом деле любит тебя, значит, в ближайшее время организует почтовый диалог. Но если за месяц ничего не напишет, считай, пропал. А что касается дела, то завязывать лучше сразу, порезче. Легче будет. — Как таран, входил он в роль главного утешителя Марины.

— Ты ведь уехал из Сосновки вместе с ним. Он тебе ничего не передавал для меня? — наивно полагалась на Клинцова Марина.

— Нет, — соврал Клинцов, которому Кравец впопыхах поручил передать Марине перстенек и адрес убытия. — Если бы хоть что-то, я бы сразу…

— А я, дура, надеялась, — теряла веру Марина.

— В наше время вообще глупо на кого-то надеяться. — Клинцов всегда остро чувствовал ситуацию и вовремя запускал в оборот самый въедливый раздел своего лексикона. В сущности, он был демагогом, но при разговоре с ним трудно было уловить переходную точку, за которой его силлогизмы утрачивали логику. Обыкновенно первую половину беседы он вел обстоятельно, а когда собеседник терял бдительность и начинал верить на слово, Клинцов загибал, куда хотел. Удавалось это, конечно, не всегда, но, ведя разговор с Мариной, на успех словесных махинаций рассчитывать было можно.

Ветер совал в руки студентам то березовый лист, то кленовый. Жухлая трава с удовольствием льнула к костру. Солнце по дуге скатывалось на загородную свалку.

— А мне нравится, что мы вот так сидим, спорим, — сказал Артамонов, задумчиво глядя на огонь.

— Кто у нас писарь? — всполошился Усов. — Нужно завести синодик и записывать всех, кто уходит. Учредим День грусти. Будем оплакивать. Петрунева — без вести пропавшего, Кравца — жертву вмешательства общественности, и так далее.

К вечеру по дороге назад Пунктус и Нинкин запели: «Как трудно в осень одиноким, но мы — вдвоем, но мы — вдвоем!» И даже шепелявили, как Лещенко.

Компания не успела разойтись по комнатам, как в 535-ю ворвалась Татьяна.

— Дикая новость, мальчики! — глотая куски воздуха, заговорила она. Женское общежитие упразднили! Теперь жилищные условия станут смешанными и будут разделяться только по факультетам! Теперь все будут жить, где хотят! Мне выдали ордер в двести тридцать вторую комнату! Почти к вам! Этажом ниже! Насколько я помню, это в левом крыле!

— Эмансипация продолжается, — сказал Рудик.

— Происки Запада, — вяло заметил Гриншпон.

— Таким радикальным макаром можно раскрепоститься до уровня племенной нравственности, — очень длинно сказал Реша.

— Прямо там! — Татьяна привстала со стула. — Где сядете, там и слезете! Мы вам с Алешиной просто так не дадимся!