Настя, как всегда, встала поздно, но нигде не увидела Владимира Сергеевича — ни за компьютером, где он играл в «Tetris» и «Lines», ни в ванной комнате, ни на кухне. Может, вышел погулять? — решила она. Но вся обувь стояла на месте. Настя заглянула на балкон и едва удержалась на ногах. Перед ней стоял юноша лет шестнадцати — голубоглазый, стоял молча и, казалось, ни о чем не думал. И даже, похоже, не смотрел никуда. Он смотрел просто вдаль, на Москву и дальше — за горизонт, туда, где заканчивается Россия и начинается чужая, неведомая ему земля.

Услышав шаги, он обернулся.

— Настя! — сказал молодой человек, очень похожий на Владимира Сергеевича.

— Милый! — бросилась она ему на шею, да так, что они оба едва не загремели с балкона.

— Вот видишь, — развел он руками, — я молился, но ничего не помогает.

Не веря своим глазам, Настя заметалась, но мозга ее не хватало, чтобы осмыслить произошедшее. Это был не Владимир Сергеевич, а юнец в огромных гостиничных разовых тапках, весь обтруханный и жаждущий поддержки. Доселе она радовалась, когда она наблюдала за все более улучшающимся его здоровьем и нарастающим положительным самоощущением, а сейчас он был нетерпим к ее присутствию, к тому, что она являлась свидетелем такого его состояния. Были времена, когда-то она при каждом новом объятии чувствовала в нем все больше и больше сил. Это его возмужание и проявляющуюся все больше молодцеватость она связывала с ростом его любви к ней, которая очищает организм и придает силы. Настя верила в энергию образов. Но теперь она отчетливо поняла, что это было совсем не то. Хотя и болезнью это назвать было бы не совсем точно…

— Позови Артамонова, — опять попросил Макарон.

— Может быть, не надо, может, мы сами… — попыталась удержать его Настя.

— Позови, — приказал он ей. — Они должны это видеть.

Под «они» Владимир Сергеевич подразумевал Артамонова и меня.

— Хорошо, — сказала Настя.

— Остальных звать не надо, — предупредил ее Макарон. — Остальные не вынесут такого зрелища.

— Хорошо, — повторила Настя.

— Только не мечись, — попросил ее Владимир Сергеевич, — спокойно, чтобы никто не заметил твоего беспокойства. И сразу скажи Артамонову, чтобы он отменил все оставшиеся встречи.

Артамонов нашел меня, и мы прибыл в номер кандидата Макарова.

— Я решил, что больше никого не надо посвящать, — сказал Владимир Сергеевич. — А то произойдет утечка.

— Нам плевать на утечку! — сказал Артамонов. — Ты скажи, что происходит!

Чтобы не вызывать у нас излишнего восторга, Владимир Сергеевич запахнул фалды своего военно-полевого халата, который трижды обвил его худое тело, и демонстративно улегся в постель. Халат был хорош, но великоват, ничего не скажешь, из-под него торчали только голова да пятки владельца.

Не разглядывая Владимира Сергеевича, Артамонов сразу начал по существу предвыборного периода.

— Дело близится к завершению, — начал он листать свои бумаги.

— И у меня тоже, — сказал Макарон.

— Что значит и у тебя тоже?

— Шагреневая рожа сжимается, — сказал Владимир Сергеевич.

— Времени в обрез, дорогой аксакал, — осек его Артамонов, — так что давай без этих твоих штучек! Сейчас не до них!

— Соберись, пожалуйста, сядь и послушай меня внематочно, — сказал уже мягче Макарон, даже и пытаясь шутить. — Давай-ка мы с тобой, как в древние времена, пройдемся чисто по железу, без всякого софта и соплей, как говорится.

— Ты что, вчера выпил лишнего? — стал принюхиваться к его дыханию Артамонов. — А то вся эта твоя показная страсть к безалкогольным коктейлям…

— Насколько ты помнишь, он уже год ничего в рот не брал, — сказал я, как Марфа-заступница. — Не лезет.

— Он вообще не пьет, — подтвердила Настя.

— Ну, и..? — стал спешно подтягивать его на продолжение Артамонов.

Тут Владимир Сергеевич распахнул свой халат и поднялся во весь рост на кровати. Мы стояли рядом — наши головы сровнялись с его головою.

Я не видел Владимира Сергеевича несколько дней и тоже был немало удивлен, когда вместо него увидел нытлого парня, который, как сын, в миниатюре повторял кандидата Макарова. Следуя Артамонову, я тоже старался держаться спокойнее. Это и спасло ситуацию.

— А теперь я поясню, — сказал Владимир Сергеевич и вкратце поведал суть его тасканий с Бурятом. — Понимаете, — обратился аксакал ко всем нам, — мы с ним решили помолодеть. И вроде все получилось. У меня. У него — нет. Он сошел с лыжни — печень подвела. Но времени после всего этого остается не столько же, понимаешь? Его количество зависит от того, в какую сторону ты живешь. Бурят был прав: в каком бы направлении ты ни двигался — во Вселенную или вовнутрь себя, — ты все равно движешься по одному вектору, потому что Бог есмь. Но в обратную сторону, как теперь выясняется, путь гораздо короче и быстрее!

— И что это значит? — спросил Артамонов.

— А то, что мне остается не так уж и много, — сказал Владимир Сергеевич.

— А сколько именно? — практично спросил Артамонов. Ему, как привлекшему Макарона к выборам, необходимо было знать, хватит ли времени добить затею.

— Я не могу подсчитать, — развел руками Макарон. — Моя личность сжимается сама по себе.

— Давай не паясничать, — попросил его Артамонов.

— Давайте, — присел на край кровати Макарон. — Это случилось больше года назад. Вот и прикинь.

— Послушай, — заволновался вдруг Артамонов. — Давай мы сейчас не будем об этом. Сейчас надо решить только одно — как поступить на предвыборном уровне.

— А что тут решать, — сказал я. — Понятно, что на люди ему уже нельзя.

— Я принимаю решение сняться с гонки, — сказал Владимир Сергеевич.

— Нельзя! Ни в коем случае! Столько ввалено сил! — Артамонов даже и не хотел мыслить об этом варианте. — На тебя, уважаемый Макарон, поставило больше чем полстраны! Получится, что мы подведем людей. Причем не команду, а на самом деле — россиян! Ты посмотри рейтинги, они реальны — за тебя весь народ! Ведь мы не сами по себе и даже не в команде, мы уже теперь — в России!

— Моя личная жизнь — это мое дело! — топнул ногой Владимир Сергеевич. Это интимный вопрос!

— Выборы, к сожалению, не наше личное дело! — искал аргументы и факты Артамонов. — Люди вложились! Вложилась страна! Они поставили на тебя, если страна проигрывает, ей смерть! Если другие придут к власти, они изведут все, что осталось на этой карте! — Артамонов в сердцах сорвал со стены покрытую целлофаном карту Евразии. — И не посмотрят ни на меня! Ни на Дебору! Ни на Настю! Ни на Дастина! Ни на всех остальных!

— Но что же делать в принципе? — едва не всплакнул Владимир Сергеевич.

— Надо затаиться и временно исчезнуть из поля зрения, — придумал Артамонов. — До выборов больше не показываться на людях. Я организую. А твое положение я попробую еще раз прокачать с врачами.

— Прокачай лучше со мной, и я тебе все скажу сам, — тормознул его гиппократов порыв Макарон. — Это неотвратимо.

— Что неотвратимо?

— Процесс не остановить.

— Но он не так уж и плох, этот твой процесс! — сказал Артамонов. — И до тебя люди и усыхали, и напрочь лишались тела. Сколько старцев было! И святых, и каких хочешь! Голова-то твоя работает! А это главное! Вспомни профессора Доуэля!

Настя слушала все это и, сложив на груди руки, едва сдерживала рыдания. Слезы текли потоком, но от судорожных всхлипов они даже не успевали касаться лица — из глаз падали прямо на пол. Ей не хватало сил удерживать себя хотя бы в каких-нибудь рамках.

— Надо очистить коридоры! — дал мне команду Артамонов. — Прикажи охране! Скажи, что Владимиру Сергеевичу нездоровится, и он не может больше выносить остроту момента. Чтобы не уплыть в стрессы бездонные, — продолжал далее Артамонов, — мы отъезжаем в нашу загородную резиденцию. В Миколино. Шарлотта Марковна там уже все подготовила! На ферму милосердия! Или, как там, — благолепия? Как правильно? — спросил Артамонов у меня уже на лету.

— И милосердия, и долголетия, и красоты — все вместе — сказал я.