Завидев меня, Владимир Сергеевич устремился навстречу и затянул на мой пятачок всю компанию. Его руки так и чесались набить мне морду. За что, я чувствовал, но не понимал.

— Ты что здесь стоишь?! — набросился он на меня. — Как доехал? Нормально? Книг хватило?

— Вполне, — сказал я и пожал плечами.

— А то гаишники просто лютуют! — не останавливался он ни на секунду. Новый кодекс не приемлют! У тебя права не забрали? А у меня отняли!

— Я отстрелялся товаром, — ответил я.

— Мне им нечего давать? Разве что Законы в трубочке? Или пугать Свидетельством о смерти? Ха-ха-ха! — как Фантомас, прокудахтал Владимир Сергеевич.

Я краем уха слышал об этой его странной истории с исчезновением и попытался кое-что для себя прояснить, но сразу мне этого сделать не удалось. Прогноз общения на эту тему был явно отягощен его нежеланием делиться сокровенным.

— А дорога как? — не умолкал Макарон. — Сразу видно, что положение колхозов в Калужской области неважное, — сделал он неправильный вывод, а потом добавил: — Знакомься, а вот и Артамонов, — представил он своего попутчика просто и незатейливо, ведь для него наша с Артамоновым встреча не имела такого значения, как для меня.

Артамонов посмотрел на меня, я тоже оценочным взглядом окинул его. Одет он был по карману. Живота не имелось — похоже, продолжал заниматься терапевтическим спортом. Между нами просунули поднос с фужерами. От шампанского никто не отказался. Слова не шли, будто отсох язык. Его пришлось увлажнить шипящей струей.

Я выдал свое волнение тем, что поспешил преподнести Артамонову обе книги с автографом. Он тоже расписался на них и с улыбкой вернул мне обратно. Было понятно, что я проделал ход навстречу раньше, чем требовала ситуация. Ему, по-видимому, было лень таскаться с книгами по празднику, и он таким образом отвертелся от ноши. Тем не менее он признался, что читал обе книги и что по прочтении был в восторге.

— Никогда бы не подумал, что из такого вала можно сварганить столь внятный текст, — признался он. — Я бы все равно не нашел в себе столько усидчивости. Поэтому благодарен, — сказал он и пожал мне руку.

Для меня его слова были наивысшей похвалой. Или пахлавой, как сказал бы Мурат, стоявший неподалеку под руку с Нинелью и ватагой детей разных национальностей. На День грусти было принято приезжать вместе с семьей, если семья одна, или с семьями, если у тебя их несколько, вместе с друзьями и любовниками, чтобы отчитаться перед остальными по всей широте жизненных воззрений.

С возвращенными книгами в руках я смотрелся несколько виновато. Но Артамонов легко выправил положение, спихнув разговор в семейную сторону.

— Дебора, моя жена, — познакомил он меня с супругой.

— Очень приятно, — поздоровался я. — А это тот самый ребенок? — спросил я, указав на малыша рядом с Деборой. — Который был в коляске во время вашего знаменитого сидения на карстовых озерах, откуда спустили воду?

— Нет, та уже с нас ростом — вон резвится, — опередил жену Артамонов и указал на загон для детей. — А это — новодел.

— Новодел? — удивился я. — Так у вас теперь двое? Я не успеваю записывать.

— Трое, — сказал Артамонов. — Один от Лики, — указал он взрослого парня, тоскующего от безделья, — и двое — наши, — прижал он к себе Дебору.

— Следующую книгу вы должны обязательно выпустить вместе, — сказала Дебора, присоединяясь к разговору. — Как братья Знаменские.

— Нет проблем, — согласился я на очное сотрудничество.

— Тем более, что очередная книга у меня почти сверстана, — сказал Артамонов.

— Не смешивайся с мамиными словами! — возразил ему новодел.

— Мне, как всегда, остается только загаммовать? — спросил я и провел я руками круги, как бы подгребая к себе чужой воздух.

— А что такое «загаммовать»? — спросила Дебора.

— Привести произведение к гармоническому знаменателю, — ответил я.

— Понятно, — сказала она, тщательно поддерживая беседу.

— Книга и впрямь почти готова, — настоятельно произнес Артамонов.

— Уж я-то знаю это сакраментальное — «почти готова», — сказал я. Два-три года шлифовки силами десяти рерайтеров во главе со мной — и можно в печать.

— Только и его в этот раз надо ставить в авторы, — предложила Дебора, указав на Артамонова.

— В следующем издании все учтем, — еще раз пообещал я. — Поставим рядом две фамилии.

— Вот и договорились.

— А о чем у нас будет следующая книга? — спросил я Артамонова ненароком.

— Да фиг поймешь, — отмахнулся он.

— Ну, хотя бы жанр…

— Социальная мистика, — определил свое новое творение Артамонов. Начать-то я ее начал, а закончить никак не могу — нет приличной концовки. А лоб просто чешется от прилива мемуаров, — сказал Артамонов. — Опасаюсь, как бы извилины не превратились в морщины.

— От мемуаров? — удивился я. — Так это будут воспоминания?

— Да, хочу сделать их опупеозом половозрастного тщеславия.

— Морщины? — переспросил я.

— Да нет, мемуары, — поправил Артамонов. — Что-то в последнее время очень хочется быть востребованным. Поэтому меня больше не тянет на тексты со среднеарифметической литературной непроговоренностью. Мне кажется, что современные опусы должны быть непременно отмечены этакой своеобычной неочемностью. Народ стал ленив и интернетен и читать всякую внутреннюю муру уже не желает.

— Согласен, — сказал я. — Мемуары должны строиться по образу и подобию клипов. Это непременно подчеркнет их пофигическую неизбывность.

— В том-то и дело, — признал Артамонов.

— То есть, ты хочешь отнести свое творчество к плану доходчивого дискурса? — попытался я выспросить о концепции будущего произведения все до конца, ведь понятное дело, дописывать его придется опять мне.

— Где-то так, — уклончиво ответил Артамонов.

— Тогда я с удовольствием присоединюсь, — согласился я.

Было заметно, что Владимир Сергеевич с трудом усваивал текущий мимо него разговор и вертелся, как заскочивший на взлетную полосу молодой варан. Неинтересная беседа тупо отдавалось в хрящах. О другом думал Владимир Сергеевич, топчась по мягкой майской зелени. «Старею, что ли? — мелькало у него в голове. — Или, наоборот, устремляюсь назад, в гарнизонную юность?»

— Писал бы статьи о протекании родильной горячки, тебе бы цены не было, — посоветовал Артамонову Владимир Сергеевич напоследок. — Тебя бы все бабы читали и почитали! В творчестве надо быть прямым, как разрез на заднице! А то все пишешь черт знаешь о чем. Кому это сейчас нужно!?

— Я стараюсь, — сказал Артамонов. — Но не получается.

— А я вижу, тут у вас намечается неплохая попойка с дозняком контактной лирики, — сказал Владимир Сергеевич. — В таком случае извиняйте чмок-чмок. — Он взял за руку Дастина, давно переросшего ручное обращение, и отправился навстречу завидневшейся невдалеке Свете.

Света прогуливалась вместе с Алешечкиной Наташей, или с Натаном, как теперь называл сам себя этот человек. Завидев Макарона, Света обрадовалась ему несказанно. Даже больше, чем Дастину. На своего черноплодного сына она взглянула холодно, как на соперника. Или как на любовника, уже достаточно выразительного. После операции по коррекции Света вообще не могла выносить черного юмора.

— Приветствую тебя, моя милая Света! — выпалил Макарон.

— Меня теперь зовут Пересвет, — сказала тихонько его давняя подруга, оглядываясь вокруг — не слышит ли кто. — Пришлось пойти на смену имени.

— Очень мило, — присел на корточки Владимир Сергеевич, как будто намеревался размять уставшие ноги. Он и в самом деле произвел пару «пистолетов» — присел сначала на одной правой ноге с вытянутой вперед левой, а потом на одной левой с вытянутой вперед правой.

— Пляшешь, как молодой, — похвалил Пересвет Макарона. — Я так не смогу. Хотя из фитнеса не вылезаю.

— У-у ти какая! — показал ей Владимир Сергеевич составленную из указательного и безымянного пальцев козу рогатую, которая шла за малыми ребятами.

— У-у ти какой! — ответил ему тем же Пересвет.