Чтобы замять инцидент, Рудик обратился к старосте «промышленников» с ящиком кальвадоса. Потерпевшие в качестве откупного потребовали в свое ведение «красный уголок», ключами от которого распоряжался Фельдман. В «красном уголке» было удобно проводить «огоньки», а через окна, поскольку «уголок» был на первом этаже, беспрепятственно проникать в общежитие в любое время суток.

На следующий день, проведя операцию «хрусталь», другими словами — сдав бутылки, Фельдман отхватил у общежитской фарцы, недорого и в рассрочку, прекрасную в клеточку концепт-версию очень креативных джинсовых шаровар с резинками внизу и с лямками-плечиками и нагрудником вверху. Как у Карлсона.

Татьяна по-своему готовилась к балу. Она прикупила себе моднючие сапоги-чулки, мимо-юбку, которая заканчивалась, не успев начаться, и классическое боа. Кроме всего прочего, она записалась в салон красоты на прическу а ля Теличкина «Встретимся у фонтана». После такого тюнинга она могла покорить любой топ-салон.

Как все уже успели заметить, ее очередной жертвой и надеждой стал Мукин. В 540-ю комнату она сама входить не решалась, не в силах придумать подходящий предлог, поэтому все справки наводила через Решу. Она опасалась, что Борис Мукин не придет на бал или, чего хуже, вообще явится с какой-нибудь девушкой, и тогда она, Татьяна, останется не у дел.

— А что, на балу все вместе будут, весь институт? — спрашивала она Решу, прикидываясь не очень осведомленной в деталях.

— Как же иначе? — беседовал с ней Реша. — Права у всех одинаковые.

— И где же сможет уместиться столько народу? — прикидывалась она ветошью.

— В спортзале, — встревал Гриншпон, хотя никто его об этом не просил.

— Наши, конечно же, явятся на все сто процентов? — не слыша Мишу, продолжала допрос Татьяна.

— Планируют все, а вот дойдут или нет, неизвестно.

— Я слышала, из нашей группы не все пойдут, — соврала Татьяна.

— С чего ты взяла? — поинтересовался Рудик.

— Говорили, — неопределенно отвечала Чемерис.

— Нет, мы на все сто, — заверил Реша. — Семьдесят шесть тэ три по этой части самая показательная группа. И Мукин, и все остальные придут обязательно.

— И конечно же с девочками? — попыталась угадать Татьяна.

— Боже, какие у нас девочки?! — утешительно произнес Реша. — Кроме тебя одна Наташина, вернее, Алешина, но Борис на нее даже и не смотрит. Впрочем, как и на всех остальных.

— Почему? — удивилась Татьяна. — Внешне все наши девочки очень даже ничего.

— Потому.

Реше было лень рассказывать, как с самых первых дней Алешина Наташа, единственная дама, которая попала в колхоз «на картошку» в другую деревню, заявила: «Прошу относиться ко мне как к парню! Никаких ухаживаний, никаких специфических знаков внимания, никаких запретов на вольные темы в моем присутствии!» И она все это так серьезно обосновала и повела себя согласно декларации, что вскоре ее действительно перестали считать девушкой. Особенно в этом смысле она проявила себя на вечеринках, где ни в чем не отставала от парней, будь то праздник или будни, день или ночь, крепленое или самогон, с фильтром или без фильтра. И Мукин стал потихоньку называть ее не Алешиной Наташей, а Наташиной Алешей.

— А почему именно Мукин? — Татьяна выдавала себя с головой.

— Такая у него конституция, — загадочно отвечал Реша.

— Эт точно, — сказал вечно гостюющий в 535-й Нинкин.

— А-а, — Татьяна понимающе кивала головой и уходила прочь, чтобы завтра снова заявиться в 535-ю и выяснить, не нашел ли себе Мукин девушку за истекшие сутки.

— Кажется, наша Таня поступила в институт, чтобы сделать партию, сказал как-то Реша своим сожителям.

— Не кажется, а так оно и есть, — поддержал его Гриншпон. — Прознала, что вуз более-менее машиностроительный, парней предостаточно…

— Бросается в глаза то, что ее до и после любого мало-мальски увеселительного мероприятия всегда тянет на потрашки, — продолжал Реша.

— Да никуда ее не тянет, просто у человека необычная психология, вот и все, — возразил Рудик. — Что поделаешь, если она желает познать своего собеседника сразу и всецело. И внешне, так сказать, и внутренне. А терять время на бирюльки и годами разбирать завалы наших сложных душ и характеров это на самом деле ей кажется скучным и неэффективным. И по-своему она права. А чтобы определиться по жизни, времени у нас у всех, действительно, не так уж и много. Вот ты, — обратился он к Реше, — выдержал бы ты со своим здравым смыслом столько подколов, сколько выдерживает она? Нет. А ей — как об стенку горох.

— Но, согласись, в ее систематических стремлениях кого-нибудь иметь есть что-то патологическое, — сказал Гриншпон.

— Ничего подобного, — возразил Рудик. — Просто она из тех плюралистических невинниц, которые всю ночь напролет позволяют себя уговаривать, наутро второпях отдаются в дверях, а к полудню приходят с мамой и двумя чемоданами.

— Как раз напротив, она сдается накануне, авансом и сразу! — высказался Реша.

— Ну, вот видишь, сам к этому заключению и пришел, — сказал староста.

— Она сестра сексуального милосердия, — резюмировал Реша. — Неброская красота да декольте на двенадцать персон. Чтобы встречной публике было удобнее совершать экскурсии по ленинским местам.

— Татьяне надо все прощать, она действует чисто. — Рудик никак не мог натянуть простыню одновременно и на ноги, и на плечи. — А вы посмотрите на других девушек — хитрят, мудрят, играют. А Татьяна идет на сближение, как рыцарь, с поднятым забралом. Что ж в этом нездорового? Скорее, мы больные.

— Побыстрей бы уж она сыскала свой верный шанс, — произнес, уходя в себя, Артамонов. — Она даже несколько осунулась в последнее время.

— А я вам скажу так, — заметил Рудик. — Опасаться надо не широких женских бедер, а мужских яиц ниже пояса!

Сидевший в комнате Нинкин сразу вышел.

Не прав тот, кто думает, что точить лясы — это удел женщин. Парни и здесь далеко обошли слабый пол, но, чтобы окончательно запутать мир, пустили утку, что женщины — сплетницы.

Бал, как и обещал Татьяне Гриншпон, состоялся в спортивном зале.

535-я комната, как и вся группа 76-Т3 в целом, пришла на праздник с некоторым опозданием, но в полном составе.

Публика толпилась у стен и танцевала прямо там, где заставала музыка.

В углу, на эстраде, сооруженной из спортивных скамеек в несколько ярусов, громыхали «Спазмы».

76-Т3 с гордостью следила за игрой ансамбля, ведь в нем, почитай, половина была своих.

Гриншпон на паленой лопате бас-гитары подыгрывал руководителю группы Бирюкову, Кравец вел соло, еще один дятел стучал на ударных, а через колонки, подвешенные к баскетбольным щитам, струились звуки, в которых угадывался голос Марины. Ее среднекайфовый вокал как бы взращивал бабушкино непротивление в каком-то старообрядческом разрезе. Этот смелый закос Марины под Аллу Борисовну воодушевлял всю тусовку.

— Она может стать второй Пугачевой, — сказал Клинцов сообразительному Забелину.

— Лучше бы стала первой Коровиной, — выказал нелюбовь к торным дорогам Забелин. По заказу деканата он готовил фотостенд «Учимся. Работаем. Отдыхаем». Ползая вокруг эстрады, он пытался увековечить наиболее характерные жесты «Спазмов», но всякий раз ему в кадр попадался прикорнувший у барабанов Нинкин, которого в самом начале вечера на произвол судьбы оставил Пунктус. Оставил, променяв на угловатую победительницу областной олимпиады по математике. Забелин долго портил пленку, наконец подошел к спящему Нинкину и сказал:

— Послушай, Сань, сними ты с себя этот противогаз и пересядь куда-нибудь в тень, а то ты мне всю малину портишь! Куда ни сунусь, все ты да ты.

Сине-зеленое, словно прорезиненное лицо Нинкина было таким ровным, гладким, вытянутым и невыразительным, что казалось, будто его владелец постоянно находится в противогазе. Однако, несмотря на столь невыгодное сходство, Нинкин был невздорным и несклочным. Выслушав замечание Забелина насчет помехи, он дернул хоботом и молча перебрался к брусьям, где после танца его с трудом отыскал Пунктус.