Этим первым оказался бывший фронтовик Егор Непомилуев, по причине контузии наполовину потерявший слух, но сохранивший силушку, что от природы и породы. До войны работавший машинистом дрезины, теперь он заведовал кузней, где слух не требовался, но только глаз да сила. По росту старшине равный, но вдвое шире в плечах, завидев старшину, он еще за пять шагов раскинул громадные свои ручищи и прокричал, как обычно кричат все глуховатые:
— Ну ты и отличился, старшина! Ну молодцом! Это сколько ж бед могло случиться, ребятня ж кругом! Это ж надо — одним ударом! Повезло али опыт имел?
— Повезло, наверное, — отвечал старшина, с трудом совмещая громкость голоса и душевную скромность и крепко пожимая при этом мускулистую ладонь Егора Непомилуева. — Отродясь бешеной собаки не видел. Так что даже испугаться не успел.
— Испугаться — это ничего, это можно. А вот что не растерялся, это, я тебе скажу, не всякий…
Теперь он с запозданием обратил внимание на Лизавету, но, по глухоте не прознавший про нового председателя сельсовета, лишь головой кивнул и по новой пошел нахваливать старшину, который, чувствуя неловкость, хотел Лизавету представить как положено, да никак не мог встрять в крик кузнеца…
И тут вот как не сказать несколько слов о фронтовиках вообще, как они мне с детства запомнились. Ведь этот самый Егор Непомилуев, несколько лет проведший рядом со смертью, искренне восхищался поступком старшины, словно ничего более героического в жизни не видел. Таких, вернувшихся целыми и нецелыми, их у нас в поселке было, может, около десятка, все детство мое прошло рядом с ними, но ни одного случая в памяти, чтоб кто-нибудь похвастался или, не хвастаясь, просто пооткровенничал бы о своей фронтовой жизни. Еще удивительней, что и мы, мальцы, с упоением смотревшие фильмы про войну, большей частью фильмы «липовые», мы, все детство проигравшие «в войну», — опять же не припомню, чтоб кто-нибудь из нас обратился с вопросом: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…» Эти самые дяди рядом с нами сидели на лавках в клубе, вместе с нами смотрели бравые военные фильмы, фильмы про себя, в сущности, и фильмы им нравились, будто они не про ту войну… Или, возможно, была в этих фильмах некая особая, «добрая неправда», помогающая если не забыть, то хотя бы не зацикливаться душой на пережитом…
Лет через двадцать, уже сознательно не пропуская мимо себя ни одного из фронтовиков, наслушался я всякого разного про ту нашу великую и дикую войну. Рассказывали охотно, порой словно исповедуясь. Но это через двадцать лет. Тогда же, в сороковых, пришедшие с войны были так же несловоохотливы, как и те, кто в пятидесятых возвращался из других мест…
Апрельский день меж тем уже вовсю, как ему по календарю и положено, исполнял весну, насыщая воздух теплом и особыми весенними запахами. Насчет особости запахов не случайно сказано. Над самим поселком все склоны гор давно облысели. Хотя железнодорожникам и положен уголь для отопления, но на растопку все равно дерево требуется — вот и порубали березы да сосны по склонам, снег там к апрелю только в скальных щелях сохраняется, но, проникнув и туда, весеннее солнце постепенно истончает межскальные сугробы, и они даже не ручьями — просто парной мокротой сползают по склонам, и как раз по тем склонам, где разделаны вспомогательные огороды. А на огородах что? Да все тот же навоз.
— День-то какой! — говорит Лизавета, щурясь на солнце и с наслаждением вдыхая особый, весенний запах.
— Да-а… Надо же… — отвечает старшина, разглядывая Лизавету.
Лизавета не девочка, все знает о мужиковых погляделках. Говорит с притворным укором:
— Не помните вы меня, Александр Демьяныч. А ведь мы с вами и вальс танцевали, и «просо сеяли».
— Ну как же… — бормочет старшина, но разводит руками и признается: — Не помню. Вы же, извиняюсь, тогда совсем малолеткой были.
— Так мы идем лошадок смотреть или как?
В работе с комсомолом научилась Лизавета всяким пустяковым приемам, вроде того, как надо суметь вовремя сменить тон в разговоре и взглядом перемениться. А мужики вообще, как говаривала одна райкомовская тетя, они и до старости все одно — комсомольцы.
По прямой тропинке карабкаться не стали, несолидно. Прошли по падинской дороге, свернули на дорогу к гарнизону и по ней шли не спеша, молча. Молчание затянулось, но, к счастью, еще сверху завидев их, выбежал навстречу сержант Коклов и, зыркая глазами на Лизавету, браво доложил, что никаких происшествий, что солдаты с ночной смены спят как положено, что все остальные при деле согласно нарядам.
— На конюшне кто? — строго спросил старшина.
— Ефрейтор Мезенцев, — отвечал Коклов, уже с откровенным любопытством пялясь на Лизавету.
— А ну, веди нас туда.
Для сержанта происходящее — событие. Все солдаты, конечно, знали про успехи своего старшины на бабском фронте. Но чтоб приводить бабу в гарнизон — такого еще не случалось. Не дай Бог, женится да в гарнизоне осядет. Тогда прощай ночные самоволки.
Ефрейтор Мезенцев, щурясь на раскрывшуюся дверь конюшни, браво доложил старшине о полной готовности лошадиного состава «к труду и обороне». Старшина подошел к лошадям, погладил по шее каждую, наклонился около одной, мягко похлопал ладонью по ноге. Лошадка послушно выдала копыто. Убедившись, что с подковой все в порядке, старшина поднялся, предложил Лизавете:
— Как вы есть гостья, имеете право побаловать их овсом. Ефрейтор! Ведро!
Ефрейтор кинулся в пристройку, оттуда появился с ведром, полным овса. Подал Лизавете. Все три лошади по породе «монголки», приземисты, ширококопытны, длиннохвосты — обычные таежные работяги. Овес поглощали с достоинством, судорожно вздрагивая длинными, но аккуратно подстриженными гривами.
Из конюшни вышли, а тут уж и весь взвод налицо, кроме тех, кто по тунелям на дежурстве. Без команды выстроились в линеечку, сержант Коклов опять что-то доложил, а после команды «вольно!» не разошлись, стояли и пялились и перешептывались. Старшина предложил осмотреть еще и красный уголок, и Лизавета согласилась. Нигде ей такого приема не оказали. Разве только в школе, но там было все же не то, там была ласка, а здесь уважение. И не то чтоб уважение важней ласки, просто ей, нынешней, без уважения тоскливей было бы в дело впрягаться. Такая уж особенность железнодорожной жизни — все в ней расписано по пунктикам, кто на каком деле, кто перед кем ответчик, и сельсоветство, оно как бы сбоку, знай регистрируй молодоженов да покойников. В обычных поселках — там, например, по землеустройству сколько дел. А здесь все, что вокруг, есть собственность железной дороги: и земля, и дома, и постройки. И все вопросы, если где что не так, решаются в кабинете начальника дистанции пути, потому что вся жизнь железнодорожника, кроме рождения, свадьбы и смерти, приписана к рельсам да шпалам, и за то всем железнодорожникам положены разные льготы. Например, в отпуск бесплатный проезд в любой конец страны и много еще чего.
Лизавете, чтоб себя уважать, надо в деле проявиться, а это не так просто, если люди от тебя никакого дела не ждут и смысла в твоей должности не углядывают. И сейчас вот, когда бок о бок с красавцем старшиной проходила мимо солдатского строя, так-то вдруг сердчишко взыгралось гордостью, хотя и, понятно, нипричемной, но уверилась — она еще докажет всем свою нужность при железной дороге, потому что, как ни приписывай жизнь к делу, все равно жизнь человеческая больше любого самого большого и важного дела, надо только к жизни внимание иметь…
Но, может, все вот так думанное было сплошным обманом для самой себя, а не обманом, но сущей правдой было обыкновенное бабство, ведь в сей час стелился перед ней тот, о ком когда-то и мечтать не смела и постыдно нутром дрожала от одного его прикосновения на танцах да играх. Однако ж и такой поворот мыслей на поступь лизаветину не повлиял, и когда старшина ей дверь в казарму распахивал, входила павой. Но всю павность как ветром сдуло, когда огляделась в прихожей-переобувной. Вдоль стены двадцать маленьких самодельных тумбочек, на каждой вакса и щетка, а на ребрах верхних досок фамилии солдат. Но это что! Сапоги только в нескольких тумбочках — надо полагать, это обувь тех, кто с ночного дежурства и сейчас в постелях. А в остальных тумбочках самые настоящие лапти. Лизавета догадалась, что это именно лапти, спросить хотела, но, на стену глянув, совсем уж несолидно расхохоталась. По белому черными буквами в аршин было написано: «Сапоги — зеркало солдатской души!» Аж подгибаясь хохотала, припомнив давнюю страсть старшины Нефедова к сапоговому блеску.