Мысль о побеге пришла мне в голову как только я попал на каторгу и ориентировался. Побег был возможен. Нас возили на работу близко к красному фронту, так что от белой армии мы бывали в каких-нибудь 20-ти верстах. Правда и то, что эти 20 верст нужно было пройти по пояс в снегу, но это было бы ничего,-важно было иметь представление о направлении.

О том чтобы узнать от конвоиров что-нибудь о расположении войск, нечего было и думать. Обвинили бы в попытке бежать и расстреляли.

Проведя всю войну на фронте я, по привычке, по разным мелочам приблизительно угадал где должна проходить линия фронта. Но этого было мало. Броситься без компаса в лес и снег в такой мороз и, при том голодным, - было бессмысленно. Грозило замерзание или не меньшая опасность - выйти на красных.

Итак, во что бы то ни стало, нужно было достать компас. Но как и где? Казалось, что это совершенно невозможно, но, все таки, по вечерам, лежа на своих нарах, я беспрестанно мечтал об этом компасе, больше чем о хлебе.

Достоевский в своих "Записках из мертвого Дома" говорит, что для многих каторжан только помечтать о бегстве (в его время говорили не бежать, а "переменить свою участь") уже доставляло удовольствие.

У меня, мысль о бегстве и о необходимости компаса {41} становилась уже не мечтой, а настоящей навязчивой идеей и, как это не странно, вскоре произошел случай, который, совершенно неожиданно, поставил меня перед тем, что казалось невозможным.

Работы наши заключались в подготовке тыловых позиций красной армии. Мы заготовляли колья для проволочного заграждения, вбивали их в землю, опутывали проволокой, и, изредка, копали окопы. Это было очень тяжело, т. к. было много снегу и приходилось его расчищать.

В нашей партии, на работах был командир одного из красных полков. Он проворовался и сидел здесь уже второй месяц. Положение его было все таки привилегированным. Он помещался в лучшем бараке, редко выходил на работы и его не обыскивали. Он чувствовал себя на принудительных работах как бы гастролером, будучи уверен, что его скоро выпустят.

Как то раз, разрывая снег, один из рабочих наткнулся на неразорвавшийся трехдюймовый артиллерийский снаряд. Своей передней частью снаряд немного зарылся в землю, а верхняя его часть полулежала на земле. Это было событие и, сейчас же, - около снаряда собралась вся партия. Начались предположения: Чей снаряд? Как поставлена трубка - на ударе или на дистанцию? Почему он не разорвался? и т. п.

Подошел к нему и я. У меня блеснула мысль использовать этот снаряд, чтобы, не навлекая на себя подозрений, хотя бы очень приблизительно ориентироваться и выяснить линию фронта белых и красных.

Подойдя к командиру красного полка, как к более осведомленному лицу, я наивно спросил его : Чей это снаряд белых или красных? Каково его направление?"

Велико было мое удивление, когда он, роясь в карманах своей шинели, ответил мне: - "Это мы сейчас выясним точно". Затем он вынул из кармана компас, положил его на руку, и, по направленно снаряда, определил, что это снаряд белых.

Моя свобода лежала в его руке... Но я даже не позволил себе удовольствия лишний раз посмотреть на нее. Как будто уже не интересуясь вопросом о снаряде и компасе, я продолжал работать. Но все мысли мои сосредоточились вокруг одного желания. - Компас должен быть у меня.

{42} Я уже говорил, что вопрос о компасе был у меня навязчивой идеей.. Теперь я видел перед собой человека, у которого было это сокровище. И этот человек был такой же каторжник, как и я, и сидел в той же тюрьме, что и я.

В моей голове один план быстро сменялся. другим. Сначала я подумал о том, что нельзя ли сговориться с ним бежать вместе. Но что он за человек, я не знал. Попросить у него компас было тоже опасно. Оставалось одно - во чтобы то ни стало украсть компас и бежать.

Я начал с того, что заметил, как он положил драгоценный инструмент в правый карман своей шинели. Во время обратного переезда я устроил так, чтобы нам сидеть рядом и разговорился с ним.

Я решил действовать немедленно. Сегодня же вечером украсть у него компас, и, завтра же, бежать с работ.

Вечером я зашел к нему в барак. Он сидел на нарах. Я сел рядом с ним. Около него лежало несколько шинелей. В которой, из них был компас, - я не знал.

Незаметно, в разговоре, в полутемной избе я сел на одну из шинелей и стал ощупывать карманы. В них ничего не было. Я пересел на другую, - опять ничего. Чтобы не навлечь на себя подозрений, нужно было немного подождать. Мы продолжали разговаривать.

Прошло около получаса. Я уже пересел на третью шинель и тут свобода, казавшаяся мне столь близкой, отошла от меня на недосягаемое расстояние. Мне не суждено было бежать.

В барак вошел кто-то из администрации и объявил красному командиру, что он освобожден, что должен немедленно собирать свои вещи и идти на вокзал, чтобы ехать в свою часть. Он не заставил это повторить дважды.

Я вышел из барака совершенно разбитый. Все, что казалось таким доступным, после моих мучительных мечтаний, - разлеталось в прах. Настоящее стало еще ужаснее, и, впереди, я не видел никакого просвета.

Однако меня ждал новый удивительный случай. Без него я и представить себе не могу как бы я выбрался с этого проклятого разъезда.

Мы, как то, работали в лесу. Видим, что по тропинке, нами протоптанной, идет какая то группа людей. Винтовок {43} нет, значит идет начальство, какая-нибудь комиссия. Большевики их любят. Одна комиссия осматривает, другая контролирует, третья инспектирует, четвертая ревизует, пятая контролирует первую и т. д.

Тут бывают статистические комиссии, и военные, и рабоче-крестьянская инспекция, и низшие и высшие комиссии и т. д.

В общем контролирующих больше, чем рабочих. Я уже привык к этим посещениям и, не обращая внимания на пришедших людей, продолжал свою работу.

И, вдруг, меня кто то окликнул по фамилии. Я обернулся и увидел своего товарища по Кадетскому Корпусу.

Первым моим желанием было подойти к нему и поздороваться, но потом, я быстро сообразил, что это может его скомпрометировать в глазах большевицкого начальства. Однако он сам подошел ко мне, и мы с ним поздоровались за руку. Разговор наш был очень короток:

"Ты что здесь делаешь"?

Я отвечал, что нахожусь на принудительных работах.

"Твоя специальность"?

- "Кавалерист". "Здесь тяжело?

- "Да".

"Хорошо, я что-нибудь придумаю, чтобы тебя вытащить отсюда... Как инженер, я принужден заведовать здесь тыловыми работами. Прощай и жди".

Ждать мне пришлось не долго..

На следующий же день, комендант приказал всем, кто служил в кавалерии, пойти записаться у него в канцелярии... Я знал, что результатом такой записи может быть только улучшение нашей участи, и подговорил нескольких наиболее близких мне арестованных выдать себя за кавалеристов. Таким образом несколько моряков, пехотных офицеров, Бояринов, никогда не сидевший на лошади, "заделались" - кавалеристами.

Дня через два, мы все, под конвоем, были отправлены "по специальности" в ветеринарный лазарет опять на ст. Плясецкую и получили новые, высокие назначения на пост конюхов при лазарете.

Как это ни странно, во я не очень был рад покинуть {44} каторгу "Разъезд 21-ой версты". Я не сомневался в том, что хуже не может быть, а на этот раз будет наверное лучше, но здесь я, как будто, оставлял свои мечты о возможном бегстве к белым и возвращался в более глубокий тыл, откуда неизмеримо труднее будет бежать.

Некоторое возможное улучшение жизни казалось мне не особенно важным и, как бы, палиативом. Нужно было ускорить развязку, а я ее, как будто, откладывал, удаляясь от белого фронта.

Ф Л И Р Т

Прибыли мы в наш новый отдел принудительных работ вечером.

Я кавалерист, воспитанный с детских лет вблизи лошади. Очень люблю ее, ее запах, запах манежа и конюшни, но когда я вошел в помещение, в котором мне предстояло жить,- меня, видавшего многие виды и слышавшего различные запахи, стало рвать.