Мы думали, что дедушка сейчас Ульфа прибьет за такую дерзость с отцом. Но дедушка Рагнарис проворчал только:

— Если ты умный такой, что вандалам в рот смотришь, то скажи — отчего твои прекрасные вандалы у себя в селе тына не поставили?

— Был там тын, — отвечал Ульф сердито, — да далеко поставили. Отрезали их чужаки от тына. Потому и говорю, что у Хродомера ставить надо.

С минут дед стоял насупясь, в землю смотрел. Потом молвил:

— Нечего тебе, бедоносцу, в бург таскаться. Тебя Теодобад и слушать не станет. Я поеду. Уж меня-то он послушает. Еще отец его, Аларих, когда мы только село здесь ставили, думал, как бы укрепить его насыпью и частоколом. И обещал перед всей дружиной помочь нам в этом. Да только погиб не ко времени и похоронен там, где крепость хотел городить. Оттого и несогласие пошло между мной и Хродомером.

И проворчал еще дедушка Рагнарис:

— Крепите, крепите хродомерово подворье. Моргнуть не успеете, как начнете под хродомерову дудку плясать. И пить только из его колодца будете. Тут уж по всей округе лопухов не хватит.

На это Ульф улыбнулся и сказал: поглядел бы он, Ульф, на такого человека, под чью дудку он, Ульф, плясать будет.

И мне почему-то страшно вдруг стало за Хродомера.

Едва лишь Ульф с дедом разошлись, я к дяде Агигульфу подошел, улучив момент, когда тот мочился и вид имел благостный — голову поднял, на небо утреннее глядел, мечтанье во взоре затаив. И спросил я у дяди Агигульфа насчет того амбарчика, который дедушка Рагнарис в священной ярости разметал. Неужто правда такая ярость в дедушке была?

Дядя Агигульф тесемки на штанах затянул, рубаху опустил, бороду поскреб и молвил наконец:

— Истинная правда.

Помолчал, снова на небо глянул, а после обронил еще:

— Из столетних дубов амбарище тот был сложен. Чтоб великие урожаи вмещать.

Я спросил тогда:

— Где же бревна те?

Ибо бревно от такого дерева — драгоценность великая.

Дядя Агигульф отвечал, что бревна дедушка Рагнарис в землю вбил, так что и не видать. Они в хель просунулись и там сверху торчат. Дедушка потом долго с племенем мертвых объяснялся — возмутились на него, что чертоги им попортил. Еле умилостивил, двумя кабанами кое-как откупился. Такой переполох в хеле поднялся! И в хель пошел дедушка Рагнарис самолично на ущерб, им учиненный, смотреть. Где шибко просел свод, подпер сваями. Неровен час обрушится, шутка сказать!..

Вот какова была священная ярость дедушки Рагнариса.

И добавил дядя Агигульф, что всякий любимец Вотана такой священной ярости удостаивается.

И, живот почесывая, в дом пошел — мать наша Гизела звала нас уже к трапезе.

За утренней трапезой дядя Агигульф поминутно зевал, чуть челюсть не вывихнул. Мне тоже спать хотелось. Дед с Ульфом раньше петухов крик подняли. А не раскричались бы, так все равно дедушка Рагнарис нас чуть свет бы поднял, чтобы на поле идти.

Я видел, что между дедушкой и Ульфом что-то в безмолвии происходит. Оба молчали, друг на друга не глядели — думали. Вандалы — и кузнец, и Арегунда — ели благочинно, не спеша. Но и они были неспокойны. Должно быть, гадали — как дед с Ульфом насчет них столковались. И хоть понимал я, что Ульф их в обиду не даст, а все же видел — тревожно обоим. Ильдихо — она хоть кому жизнь испортит, даже такой здоровенной девке, как эта Арегунда-вандалка.

Дядя же Агигульф больше на вандалов поглядывал с любопытством во взоре. После заметил, в потолок уставясь, что вчера во время трудов засадных руку неловко потянул. Вот, не знает теперь, как жать-то будет. По жиле бы себя ненароком не полоснуть, рука-то и дрогнуть может…

И замолчал выжидающе.

А Ульф с дедом будто и не заметили. Сказал что-то Агигульф — ну и сказал. Продолжали молчать да думать о своем. И вандалы безмолвствовали. Только Ахма-дурачок в закуте постанывал. Мы к этим стонам так привыкли, что уж и не обращали на них внимания. Ахма уже никого не узнавал. Гизульф еще до трапезы, во дворе, сказал мне:

— Ахме три дня осталось.

Я удивился, откуда Гизульфу это известно. Гизульф сказал, что Ульф поутру в закут к Ахме заглянул и молвил: мол, дня три еще протянет.

У Арегунды руна мщения заново была на щеке подведена. Ильдихо все кидала на нее взгляды, наконец, не выдержала и заворчала: дескать, туда же — с неумытой рожей за стол уселась. Может, у них, вандалов, так принято, чтоб девки всякие знаки на себе малевали и с черными харями к трапезе подступали, а вот у нас, готов…

Тут дедушка на Ильдихо глянул — и осеклась Ильдихо.

И снова молчание повисло. Уж невмоготу стало слушать, как дед с Ульфом молчат. Лучше бы кричали, как поутру.

Дядя Агигульф снова завел про свою руку. Потянул руку-то, пока врага почудившегося в роще ловил. И руку сгибать-разгибать начал, всем лицом показывая, какую боль при этом испытывает.

Дед, не целясь, ловко дяде Агигульфу ложкой по лбу попал. Кузнец Визимар вдруг хмыкнул. И сразу легче стало.

Ульф наконец заговорил. Сказал, что надо бы ему осмотреть то место, где Агигульфу чужак вчера почудился.

Дядя Агигульф с готовностью предложил показать. Нельзя Ульфу одному ходить, ибо может погибнуть. Убьет Ульфа Валамир, который сейчас в засаде сидит и врагов поджидает. Ведь Валамир не знает, что Ульф приехал. Примет неровен час за чужака. А зачем нам кровная вражда с Валамиром? Совершенно не нужна. Да и Ульф, спохватился дядя Агигульф, — все-таки любимый брат, старший… Нет, уж он, Агигульф, с братом своим Ульфом к засадному месту отправится. У них с Валамиром условные знаки есть, посвисты разные да курлыканья. Да и руку он, дядя Агигульф, вчера потянул. Так что с какой стороны ни глянь, от него, Агигульфа, в роще больше пользы-то будет, чем на поле…

Дед, дядю Агигульфа не слушая, сердито сказал Ульфу:

— Что удумал — в рощу идти. Достаточно бездельников в роще сидит. У меня каждая пара рук на счету. На вес золота руки сейчас. Какие скорые — в рощу они пойдут. Жатва — всего года венец. Забыл, небось, пока по чужбине таскался, что такое жатва на поле, какое с родичами вспахал да засеял?

И на Ульфа уставился.

Ульф же ответил:

— Давайте, старайтесь, работайте. Как раз будет чужакам этой зимой чем кормиться. Если сейчас об обороне не подумать, хлеб ваш враги съедят и не подавятся, а вы навозом в эту землю ляжете.

У деда борода затряслась. Крикнул гневно:

— Я сказал: на поле пойдешь! И эти двое, — дед на вандалов махнул, — тоже пусть идут, не на даровые хлеба явились!

Ульф же сказал так тихо, что, казалось, даже мухи примолкли, чтоб расслышать:

— Мы с пепелища приехали не для того, чтобы и наше село дотла сгорело. Вандалы пусть на поле идут, а я в рощу поеду и погляжу, какие там у вас дозоры да засады и легко ли их два человека обойдут. Со мной Атаульф поедет.

Я чуть не подавился от удивления. Ульф со мной и словом не перемолвился с тех пор, как вернулся. Да и сейчас в мою сторону почти не глядел.

Ульф же спросил меня:

— Ну как, тебя Валамир по голосу узнает?

Я кивнул.

Ульф к дяде Агигульфу повернулся и велел показать условный посвист с курлыканьем. Приказал Атаульфа (меня то есть) обучить, покуда он, Ульф, коня седлает. И из-за стола поднялся прежде деда.

Дядя Агигульф страшно разволновался. В спину Ульфу кричать стал:

— Как же Атаульф засаду нашу найдет? Нашу засаду найти трудно! У нас такая засада, что ее не всякий найдет!

Ульф на выходе помедлил и ответил дяде Агигульфу:

— Вот и погляжу, хороша ли ваша засада. Найдет ее малец — стало быть, дрянь засада. А малец не найдет — я найду. Я эту рощу как свою ладонь знаю. Атаульфово дело — свистать да курлыкать голосом, Валамиру знакомым.

И ушел Ульф коня седлать. До нас его голос доносился, когда он с конем разговаривал. Куда ласковей, чем с родным братом.

Дядя Агигульф, смертельно разобиженный на Ульфа, принялся мне рассказывать, что есть одна пичуга малая, серая. На ладони уместится. Эта-то пичуга на рассвете яростно курлычет с присвистом, объяснял мне дядя Агигульф — а сам нет-нет в сторону конюшни косился. И показал, как курлычет. Дивный звук, ни с чем не перепутаешь.