Я весь извертелся, пытаясь лечь так, чтобы не тревожить ее.
Я положил меч Тарасмунда рядом с собой. Я вдруг почувствовал, что очень устал. До норы почти не доносилось никаких звуков — на реку открывалась нора, — и я понятия не имел о том, что делается в селе.
Постепенно меня сморил сон. Но тут же боль разбудила меня. Я засыпал, а она меня будила. Так шло время. Мне по-прежнему ничего не было известно. Я стал бояться, что помру в этой норе от раны, как Ахма. Только Ахма расставался с жизнью дома, на глазах своих родичей, а я издохну, как дикий зверь.
Я стал прислушиваться, жадно хватая любой звук, доносящийся извне. Мне хотелось знать, что происходит сейчас в селе. То и дело мне чудилось, что я слышу яростный боевой клич дяди Агигульфа, звон оружия, предсмертные стоны врагов. Да иначе и быть мне могло. Мне даже стало жаль этих глупых чужаков. Они сами не понимали, куда сунулись. Один только дядя Агигульф стоит десятерых воинов, а Ульф — двух дюжин.
Я лежал и грезил. Думаю, у меня начинался жар, потому что временами я переставал чувствовать холод, а временами промерзал до костей.
В селе кипел отчаянный бой. Со стороны кузницы во главе с Ульфом примчались вандалы — могучий кузнец Визимар с боевым молотом и яростная Арегунда. Ульф же, как встарь, был вооружен двумя мечами. И там, где проносился Ульф, справа и слева от него валились трупы врагов. И заперли они дорогу из села, преградив чужакам путь к спасению.
Со стороны же храма загораживал чужакам путь Лиутпранд. Широкий меч Лиутпранда поднимался и опускался, и срывались с него капли крови. Гневно ревел Лиутпранд оттого, что убитые громоздятся перед ним валом, мешая другим чужакам подобраться поближе, дабы изведать ту же участь.
По селу, изнывая от жажды мести, носились дядя Агигульф и друг его Валамир, Гизарна и Теодагаст, и даже угрюмый Од-пастух с копьем в руке и с двумя свирепыми псицами — он бился с чужаками на задах села, а собаки рвали в клочья тех, кто пытался уйти.
И пребывал дядя Агигульф в священной ярости. И Валамир пребывал в священной ярости. И только одно удерживало их, одержимых гневом, от того, чтобы порвать друг друга зубами — обилие врагов. И уничтожали они чужаков во множестве, поливая их кровью нашу землю, которая от того будет еще тучнее…
И вознеслись уже над нашим домом на кольях многочисленные головы. И над домом Валамира вознеслись. И кичились друг перед другом дядя Агигульф и Валамир видом и числом тех голов.
И одну голову Гизульф отрубил и подарил Марде-замарашке.
Годья же Винитар в великой святости своей сперва возносил молитвы к Богу Единому, после же вышел из храма с крестом в руке и повелел чужакам остановиться. И тотчас те чужаки, что возле храма были, обращаются в соляные столпы — как нам про то годья рассказывал еще прежде. И много навалилось соляных столпов возле храма. А Одвульф их собирал и в большой ступе толок. И многих истолок в соль. И стало в селе много соли, так что еще и в бурге мы ею торговать будем всю зиму.
Дядя же Агигульф будет брезговать той пищей, которая этой солью посолена — так велико его презрение к чужакам.
А когда закончится бой и падет последний чужак, скажет мой брат Гизульф: «А где Атаульф?» И найдет он меня в этой норе, ибо сам спрятался бы здесь же. И возьмет меня за руку и выведет из норы на солнечный свет. И скажет Гизульф: «Настало время стравы по отцу нашему Тарасмунду и Аргаспу, отважному воину». И похороним мы их в кургане подле Алариха, Арбра и Рагнариса.
И придут воины из бурга, чтобы возвести тын. И для каждого шеста найдется вражеская голова, чтобы шест тот украсить. И еще останутся лишние головы, их Валамир с Агигульфом повесят туда же, где их охотничьи трофеи в роще висят.
И оружия много от чужаков нам останется. У каждого в селе будет хороший меч или несколько мечей. И родится сын Гизульфа, мой племянник. И подарю я этому племяннику меч нашего отца Тарасмунда. И назовем мы его не Вультрогота, а Тарасмунд. А если Марда возражать вздумает, мы ей по сопелке, чтоб знала свое место, рабыня валамирова.
Устрашенная сладостью этих грез, отступила боль. И я наконец успокоился и заснул, зная, что скоро все закончится и закончится добром.
Я проснулся оттого, что возле норы послышались шаги. Я совсем уж собрался было окликнуть Гизульфа — ведь это он пришел, чтобы вывести меня из норы — но помедлил. Подобрался ко входу и стал глядеть через лопухи. Я увидел туман над рекой и золотящееся небо. Скоро должно было встать солнце.
Шаги стихли. Я решил подождать еще немного.
Тут над норой, выше по косогору, я услышал чужую речь. Стало быть, чужаки еще истреблены не все. Я сразу отпрянул от входа и затаился.
Потом что-то непонятно зашуршало. Может быть, сюда кто-то полз. Вскоре и эти звуки прекратились.
Я долго еще оставался недвижим. Когда я снова решился пошевелиться и подобраться ближе ко входу, солнце уже показалось.
Хотя солнечные лучи и не проникали в хродомерову нору и здесь по-прежнему было холодно, от этого золотого света, разлитого над рекой, мне будто становилось немного теплее.
Я слышал плеск воды. И еще мне все время казалось, что я различаю какие-то голоса, звуки шагов, звон мечей.
Над селом стоял густой запах гари — или мне это только чудилось, потому что моя одежда вся пропиталась дымом?
И снова до меня донесся топот. На этот раз не показалось — кто-то действительно бежал по тропинке. Гизульф?..
Еще мгновение — и в просвете между лопухами я увидел мою сестру Сванхильду. Она бежала по тропинке, что вела вдоль реки, в сторону кузницы и болот.
Прямо над моей головой раздались громкие голоса и смех. Чужаки, понял я. И почти сразу кто-то понесся вниз по косогору, едва не угодив ногой в мою нору. Перед моими глазами мелькнул мягкий сапог из светлой кожи, густо заляпанный грязью.
А где же Гизульф? Неужели герои до сих пор не освободили село?
…Было время, когда дедушка Рагнарис грозил Сванхильде, что размечет ее конями за дерзость. Но если бы даже Сванхильду действительно разметывали конями — и то, кажется, она бы так не кричала.
Чужаки — я не понял, трое их было или четверо — повалили Сванхильду на траву и долго ее насиловали. Под конец она устала кричать и замолчала. А эти переговаривались и пересмеивались, я не понимал, о чем.
Потом она страшно взревела — совсем уже чужим низким голосом — откуда только сила взялась. Но на этом ее силы и закончились. Чужаки отступили. Сванхильда теперь только мычала невнятно, но все тише и тише.
Один из чужаков что-то коротко сказал, остальные засмеялись. Потом они ушли.
Я подождал еще немного, но кругом было тихо. Тогда я очень осторожно выглянул из-за лопухов, чтобы посмотреть, что случилось с моей сестрой Сванхильдой.
Она лежала на спине, ухватившись пальцами за траву. Ее голые ноги были измазаны кровью и сырой глиной. Из живота вырастал большой темный крест. Я узнал этот крест. Это был тот самый дивный крест, что выковал Визимар, желая годью утешить.
И понял я тогда, что годья мертв.
Годья Винитар мертв. Крестом, который должен был творить чудеса, убили Сванхильду. И Тарасмунд, мой отец, убит. И Аргасп…
В этой норе было слишком холодно. У меня зуб на зуб не попадал. Я понял, что никогда уже не согреюсь. Потому что если убиты все они, значит, нет больше и Агигульфа, и Валамира, и Гизарны, и Теодагаста, и Лиутпранда — они бы не допустили, чтобы чужаки хозяйничали в нашем селе и творили свои черные дела…
…И Гизульф…
…И наша мать Гизела…
…И Ульф… Нет, Ульф мог и не погибнуть. Он всегда остается…
Я стал думать, кто еще мог бы нас выручить. Теодобадовы дружинники — ведь они уже на подходе к селу. Они ударят и…
Я думал, что Сванхильда уже умерла, потому что она долго лежала неподвижно, когда она вдруг снова начала мотать головой по тропинке, пачкая в мокрой земле свои светлые волосы. У Сванхильды красивые волосы. И вообще она мне вдруг показалась красивой, хотя раньше я ее терпеть не мог.