Государь наш был в ярости, он метал громы и молнии на старшего брата, и не присутствуй я на их встрече - Константину не миновать дыбы, пытки и казни.

К счастию, я вовремя удержал Государя, сказав:

- "Вам нужны мученики? Мало вам простого Восстания, вам нужен другой Бенкендорф, обезглавленный шведами?! Пфуй, это - глупость. Ежели вы хотите по-настоящему покарать Брата, освободите его тот же час. И - хорошенько обласкайте его. А дальше уж - на все Божья Воля!"

Вы не поверите, - Константин дрался, плевался и прочее, когда мы объявили ему, что Государь пригласил его на обед по случаю Усмирения Польши.

Несчастный урод вырывался у нас и кричал:

- "Убейте меня, переломайте руки и ноги, только не это! Подданные мои решат, что я - Предатель. Пожалейте мою воинскую Судьбу, я хорошо воевал за Россию, я был Начальником Русской Гвардии - убейте ж меня, но не заставляйте вынести сей позор!"

Ему пришлось вколоть дозу морфия и на ужине "в Честь Примирения дома Романовых" Константин бессмысленно сидел, пускал слюни и выглядел совершеннейшим идиотом. Что, в общем-то, от него и - требовалось.

На другой день все газеты на не завоеванной нами еще части Польши вышли с аршинными заголовками: "И этот оказался - Романовым!" "Последний выверт клятого москаля!" и так далее.

Когда несчастный пришел в себя от наркотиков, я сидел у постели его. Кузен мой чуть усмехнулся и хрипло прокаркал:

- "Ты, верно, хочешь предложить мне - то же, что и моему старшему братцу?! Дудки. Либо вам придется заколоть меня вашими снадобьями насмерть, либо... Я смогу все объяснить моей Польше".

Я щелкнул пальцами. За окном стояли десятки осужденных поляков, кои видели, как я наклоняюсь и по-братски целую моего кузена - Константина Павловича.

Константин пытался вскочить, но скрытые веревки держали его, а лица поляков исказились гримасой презренья и бешенства. Ставни захлопнулись, а я, еще раз поцеловав ненаглядного кузена, сказал ему:

- "Нет. В отличие от твоего брата ты - такой же солдат, как и - я. Тебя я не могу замучить Отлученьем от Власти. Поэтому - вот мой тебе Братний Подарок".

Я бросил ему на постель заряженный пистолет. Константин вцепился в него, в глазах его блеснули злорадные огоньки и он прицелился в мою сторону. Я рассмеялся:

- "Ты так и не стал хорошим политиком. Если я не выйду из твоей спальни, завтра же все поляки узнают, что ты Предал их страну ради того, чтоб в меня выстрелить. Они узнают, что ты поставил свою Личную Месть выше интересов их Польши. Ибо лютеране мои сделают за сей выстрел с ними этакое, что все преступления "Рижских Волчиц" будут - цветочки в сравнении с этими ягодками. И весь мир не осудит их за сие, ибо ты убьешь меня после моего Братнего Поцелуя!

Мало того, - Кровь моя падет на нашего Николя. Романов наконец убьет Бенкендорфа и люди мои получат столь долгожданный повод к Восстанию. Ты думаешь, - я ценю свою жизнь выше Свободы и Счастья для родимой Ливонии?! Пфуй...

Нажми ж на курок и - Будь Проклят, а я стану Мучеником..."

Царь Польский уронил пистолет и бессильно заскрежетал своими зубами. Я же добавил, поднимаясь со стула:

- "Я ни разу в жизни не убил никого из моих родственников. Вот и тебя... Ежели что, - ты, как и твой брат, умрешь от чего-нибудь... К примеру - холеры. Обещаю тебе похороны со всеми воинскими почестями, коих ты, несомненно, заслуживаешь".

С этими словами я вышел из спальни моего кузена. Выстрел раздался через десять минут.

Царь Польский умер, заразившись холерою.

Что я могу добавить в завершение моей повести? Однажды я слышал Глас Божий.

Было это в день казни декабрьских бунтовщиков. Я настаивал на высшей мере к упырю Пестелю, призывавшему изничтожить дворянство, как класс, ради неких высоких Идей. Вообразите себе, эта нелюдь была задержана задолго до Мятежа за то, что он своими руками убивал иных заговорщиков в чем-либо несогласных с его личным мнением! Это не идеология, это - клиника, а общество не может позволить себе содержать пауков, пожирающих своих же товарищей. Я не в восторге от их деятельности, но коль уж он убивал своих же - чего ждать нам, грешным?!

Я требовал казни убийце Каховскому, но в отношении остальных оставались вопросы.

Рылеев требовал "убить одиннадцать Романовых, ради жизни целой России". Его осудили, как соучастника и умышленника убийств, ибо именно он вложил пистолеты Якубовичу и Каховскому со словами:

- "Убейте их без слез и без жалости. Убейте их в колыбелях, пока они еще маленькие. Если что - я отвечу за вас".

Суд принял во внимание сии слова и оправдал Якубовича, не решившегося на столь страшное злодеяние, а Рылеева осудил по всей строгости. Но... Он ведь не убивал.

Можно ли осуждать на смерть Муравьева, или Бестужева? Когда взбунтовался Черниговский полк, многие обыватели были убиты до смерти, а женщины подверглись насилиям. Случилось сие в мирное время, а за такие штуки зачинщикам во все времена полагалась петля. Но дело осложнялось тем, что Бестужев с Муравьевым в миг начала бунта были под стражей и волнения начались именно в связи с их арестом!

Не поставил ли наш арест их вне закона? Не принудили ль мы сами их к такому образу действий?

Я привык убивать врагов, когда они покушаются на мою жизнь, или жизнь моих близких. Но я не людоед. Общество уже осудило бунтовщиков и новые казни ничего не решали.

Потому на последнем Совете пред казнью я сказал так:

- "Господа, мы добились Целей своих. Вообразите себе, что не мы осуждаем несчастных, но - они нас. Я знал Бестужева и я знал Муравьева. Это - дельные офицеры и я верю, что в сей миг они б поднялись на нашу защиту.

Рылеев же, - что взять с пиита - выдрать его хорошенько!

Отпустим им эти грехи и да будут они нам отпущены!"

Государь мертвенно побледнел. Его перекосило и он выкрикнул:

- "Хорошо тебе говорить! У вас в Риге - тишь, да гладь. Выступление на Украине было против моего правления! Ты не смеешь вмешаться в дела сих губерний!

Что до Рылеева, - он призывал к убийству моего дома - не твоего! Не нарушай мира в стране, хватит с тебя и Прибалтики!"

Слова его были дельны и справедливы, - во всех моих городах и весях ни разу не было даже намека на бунт. Украинские же дела - не моя епархия. Поэтому я - подчинился.

Когда настал миг казни, сомнения вновь охватили меня, ибо Совесть моя была нечиста. Я заранее знал обо всем и если бы вовремя взял всех троих, им не пришлось бы сейчас идти на Смерть!

Тогда я, не в силах более терпеть мук, возопил Господу моему:

- "Дай знак, Господи! Неведома мне твоя Воля. Никогда не просил я твоей помощи, ибо мог отличить Добро ото Зла, но сегодня я изнемог. Что делать мне, Господи?"

Я не могу объяснить, что было сие. То ли грянул гром, то ли - ударила пушка и будто какие-то воздушные смерчики пронеслись по плацу. Другие же говорят, что ничего подобного не было. А потом нечто сказало мне громовым голосом:

- "Ты звал меня, слабый человек, и я исполню желанье твое. За то, что ты не поставил свою волю выше Воли моей, дарую тебе Правление долгое и счастливое. Предаю мечу твоему всех врагов твоих, да смиришь их ты мечом, а еще лучше - кротостью. Годы твои станут самыми славными среди прочих. Но на том не кончено испытание. Пусть иные узрят мою Волю. И будет с ними то, что они сами выберут".

Тут наваждение кончилось и раздался всеобщий крик:

- "Чудо, чудо!" - я приподнялся в моих стременах, прикрывая глаза рукой, ибо не мог я смотреть от нестерпимой рези в глазах. (А все думали, что я плакал, и нашлись те, кто доложили о том Царю.)

Ко мне подскакали и Чернышев крикнул:

- "Веревки оборвались! С Пестелем и Каховским кончено, но трое других...! Что делать, Саша?!"

Я не мог отвечать, горло мое свело и пересохло, но тут кто-то иной, произнес из-за моего плеча тихим, глухим голосом:

- "Исполнять Божью Волю". (Интересно, что никто из присутствующих не принял сих слов за мои, - это был не мой голос.)