Я не понимаю, как можно третировать умниц, - да кем?! Немытым дурнем из Холмогор! Лишь потому, что он красовался в лаптях, да утирал нос рукавом! И это называлось -- народной наукой!!

Почему мушкеты и пушки пруссаков стреляют дальше, чаще и лучше нашего? Почему в России до сих пор гребной флот? Почему ни один мост Империи не держит трех подвод с камнем?! И почему в Академии вместо расчетов пишут мне оды?!!!

Зачем мне оды - дайте мне хоть один инженерный расчет! Дайте мне рецепт оружейной стали пруссаков! Почему наш единорог весит в пять раз больше любой прусской пушки и при этом не умеет наводиться на цель?! Кто подписал приказы на аресты и пытки ученых немецкого корня? Я хочу знать, кто за это ответит?!"

Дело сие случилось на Чрезвычайном Заседании Академии Русских Наук и было посвящено странной проблеме. Государыня хотела понять, - если мы выиграли войну у пруссаков, почему на одного убитого немца мы потеряли четырнадцать русских?!!

А вот -- потому.

В день возвращения Эйлеров Государыня написала целую речь. Многие чуяли, что за сим будет разгон "славянистов" из Академии и следствие по доносам и пыткам. Поэтому когда бабушка хотела идти, ее задержали и пестун Наследника Павла -- граф Панин спросил:

- "Что вы намерены делать?"

Бабушка, не подумавши, отмахнулась:

- "Я хочу извиниться от имени всей Империи".

На сие Панин сказал фразу, ставшую исторической (и страшно за сие нелюбимую русской историей):

- "Империя не ошибается. И потому не должна извиняться!"

(В сей фразе ключ к правлению Павла.)

Бабушкин трон был еще шаток и ее звали "немкой". Поэтому Государыня вдруг для всех поклонилась и дрогнувшим голосом отвечала:

- "Ошибаются Императоры. Дозвольте и мне ошибку. Что вам, милый друг, извинения слабой и глупой женщины?"

При этом бабушка, не прекращая поклона, посмотрела исподлобья на наглеца и тот так напугался, что добрых полгода боялся попасться к ней на глаза!

Когда бабушка вышла к Эйлеру, в руках ее была длинная речь. Она увидала перед собой слепого уродца с беззубым, сморщенным личиком. Лицо повелительницы перекосилось, лист с речью затрясся в ее руках. Она вдруг сбежала к моему прадеду с возвышения с троном, обняла его и прошептала сквозь слезы:

- "Простите... Простите мне, если сможете".

Прадед мой с достоинством поклонился и отвечал своим тонким и звонким голосом:

- "Буду служить Вам Верой и Правдой, Ваше Величество!"

Он не смог стать прежним ученым. Пытки навсегда сделали Леонарда калекой. Остаток жизни великий Эйлер провел на постели в окружении своих сыновей -- академиков. Цвета и гордости русской науки. Все они прошли тюрьмы и пытки, но не посрамили Крови и Чести. В общем, как в доброй сказке -- все кончилось хорошо.

Впрочем, нет. Не совсем.

Моя бабушка -- урожденная Софья Эйлер умерла в прусской тюрьме. Официально говорят, что -- на дыбе... (Она, как и все Эйлеры, была слабосильна.) Неофициально же шепчут, что ее насиловали и она умерла под десятым допросчиком.

Я не слишком люблю Пруссию. И -- Германию.

На третий день по "вселению" матушки во дворец, к ней обращаются из Академии с щекотливым заданием, - написать письмо Канту. Государыня всегда хотела "увенчать" созвездие русских ученых величайшим мыслителем и философом нашего времени. Тот же отказывался даже отвечать на письма русским ученым.

История с Кантом весьма щекотлива и прямо связана с историей нашей семьи. В рассказе об Эйлерах я вскользь доложил о "дурне из Холмогор". Речь шла, как вы поняли о Ломоносове. Михаиле Васильевиче (или -- Петровиче) Ломоносове.

Сей господин был сходен обликом с Государыней Елизаветой Петровной, а по времени и месту рождения мог быть сыном Петра. Первого. Доказательств сего родства, конечно же, не было, но сам Ломоносов верил в него и потому пришел из своих Холмогор ко двору "сестры Лизаньки".

Та, в свою очередь, тоже была незаконной, ибо Патриархия утвердила брак Петра с ее матерью лишь в пылком воображении самой повелительницы. (Брак был заключен после установления главенства Синода.) На сем основании Елизавета весьма привечала любого и каждого, кто имел смелость доказать Кровь дома Романовых. А Ломоносов, помимо всего, был великим ученым и родство с ним делало Честь самой Государыне.

Иные люди из бедных родственников становятся Именем Рода. Вот и Романовы по сей день гордятся этим родством. Увы, у всякой медали -- две стороны.

Учился "Михайла Васильевич" за рубежом -- в славной Пруссии. Жил, не скрывая родства с Государыней, и особой приязни с сестрой-венценосицей. А в ту пору как раз создавался прадедовский Абвер. И люди шли в него не за страх, а искренне веря в "предназначенье Германии".

Один из лозунгов тогдашнего Абвера был -- "цивилизуем всех варваров", а дословно -- "Дранг нах Остен", причем не в политическом, или военном, но в первую голову -- в культурном плане. Культура же русских в ту пору, по мнению немцев, была "под польской пятой". Не потому, что всем заправляли поляки, но -- в ту пору наш правящий класс говорил и писал на польский (и французский) манер - "плавною речью". "Ударная" ж речь, характерная для немецкого, английского и нынешнего русского языков, почиталась тогда "простой" и "вульгарной".

Именно выходец из народа, не привыкший к "безударному тону", особо понравился моему прадеду. И Ломоносов чуть ли не с первого дня своего пребывания в Пруссии жил "под крылом" милых абверовцев, учивших его... основам стихосложения. На немецкий -- "ударный" манер.

Когда ж Ломоносов "созрел", его вернули в Россию с женою и дочками. (Госпожа Ломоносова на момент ареста имела уже чин подполковника прусского абвера...)

"Народного самородка" никто здесь не ждал. С первого ж дня несчастного упрекали в луковой вони, сморкании в занавесь, шмыганье носом и вульгарным привычкам. (Двор той поры жил на французский манер -- страшно далекий от жизни России.)

Ломоносов же не стал терпеть издевательства, а начал приводить во двор мужиков, заставляя их говорить с Государыней. Разница в речи простого народа и "плавном тоне" дворянства была столь разительна, что Государыня (очень боявшаяся народного гнева) приняла сторону Ломоносова. Он избран был в Академию, а против него ополчилась вся писавшая братия того времени.

Ломоносов стал отвечать -- слово за слово, посыпались оскорбления и однажды жена посоветовала ему обратиться в Тайный Приказ. (Один из наиболее рьяных противников "мужика" работал с польской разведкой.) Сыщики немедля изобличили шпиона, того обезглавили и... Вскоре жена опять "капнула" информацию -- теперь уже на человека французов. Новое следствие, новая казнь, еще худшие отношения с Академией.

Первое время абвер был точен и действительно давал сведения на шпионов. Тайный приказ постепенно привык к тому, что через Ломоносова приходит верная информация. Еще больше в это поверила сама Государыня. Вскоре возникло такое, что Ломоносов мог прийти в Зимний к кузине и "нашептать" ей на ухо все, что угодно -- через голову Тайных. Те все равно проверяли и привыкали, привыкали, привыкали...

Когда Ломоносов открыл первый большой заговор в Академии -- в пользу Пруссии, ни у кого не возникло сомнений. Затем -- второй. Третий... В самый короткий срок были истреблены все "инородцы" с научными титулами. За шпионаж в пользу Пруссии.

Так было разгромлено Артиллеристское ведомство, "Навигацкая" школа, Имперская пороховая палата. Прусские ружья и пушки стали бить быстрей и точнее, чем русские, а фрегаты пруссаков топили наши галеры без передышки.

Но самый страшный удар пришелся по медицине. Все врачи той поры были немцы и всех их перебили, как прусских шпионов. Итогом стал неслыханный мор от дизентерии с ветрянкой и русская армия кончилась. (Болезни убили втрое больше русских солдат, чем все прусские пули, да штыки вместе взятые.)

За это моему прадеду Эриху -- отцу и бессменному шефу разведки Железный Фриц вручил "Pour le Merite" -- высший Орден Прусского королевства. (За "отрицательный вклад в науку противника" -- так было в приказе на награждение.)