Башкуев Александр
Призванье варяга (von Benckendorff) (части 1 и 2)
Александр Башкуев
Призванье варяга (von Benckendorff) ч.1,2
А.Х. Бенкендорф
1783-1844
(Копия парадного портрета кисти Д.Доу из серии портретов русских генералов
- участников Войны 1812 года. 1819-1829. Военная галерея 1812 год.
Оригинал уничтожен по Высочайшему повелению Императора Николая I в 1845 году.)
* Часть I *
Моцарт:
Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него Тарара сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив...
Я все твержу его, когда я счастлив...
Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Сальери:
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Моцарт:
Он же гений.
Как ты, да я. А гений и злодейство
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Сальери:
Ты думаешь?
(бросает яд в бокал Моцарта)
Ну, пей же...
Замысел этой книги родился у меня много лет назад, на одном из вечеров в зиму 1831-1832 годов. Это было волшебное время: мы только что покончили с Польским Восстанием, балы следовали один за другим, - общество ликовало.
Мне тоже сыскали повод для торжества. Государь наградил меня Виртутом Милитари -- Высшим Орденом Царства Польского. В шайках -- всех мажут кровью.
Не хочу выглядеть чистоплюем и объяснюсь, - на мой вкус лютеранская Латвия так же отлична от православной России, как и чертова Польша. И если поляки жаждут Свободы от русских, того ж требуют и мои латыши. Поэтому я отказался поднять егерей на эту пирушку и вступил в бой лишь когда польская мразь стала жечь церкви, да вешать русских попов.
Война -- войной, Свобода -- Свободой, но слуги Божии (какой бы Веры они ни были) -- безоружны и не вступиться за них -- страшный грех. Когда мои лютеране прибыли, наконец, на войну, Государь был столь счастлив, что сразу хотел наградить, но я -- отказался. Теперь, после общего омовения в польской крови, отказ выглядел бы Бесчестным и я принял награду.
Бал, данный мной по этому случаю, отличался особой пышностью и весельем. (Не потому, что я получил эту висюльку, иль истребил еще кучу католиков, но -- в ознаменование новых льгот, вырванных нами у русских.)
Была вся столица - положительно вся: Августейшая Чета впервые "вывела на свет" Наследника и столичные барышни падали в обморок от одного взгляда юного принца. Из министров и сенаторов были все. Все пришли свидетельствовать мне почтение. (А может не мне, но -- моим егерям, без коих русские так и не справлялись с поляками.)
Успех был совершенный. Гости разъезжались под утро, и на прощание Государь, будучи в легком подпитии и потому - хорошем расположении духа, изволил предложить продолженье банкета в другой день в узком кругу.
Левашов сел писать список "узкого круга", а мы с Орловым и Государем стали выдвигать кандидатов. Набралось человек тридцать (без дам),- все либо "немцы", иль из сильно сочувствующих. Разумеется, такая пьянка не могла обойтись без слабого пола и мы пригласили всех жен и... наших подруг. С их благоверными. Мы ж -- не китайцы и знаем кое что о приличии.
Список уже закрывался, когда я приметил, что Государь жаждет видеть еще одну даму, но не решается просить нас об этом. Я толкнул в бок графа Орлова. Он отрицательно покачал головой, ибо крепче других заботился о Чести, но Левашов, приметивший наши все перемигиванья сразу спросил:
- "Кого еще, братцы?!"
Я отвечал:
- "Может быть, Пушкин? Должен же быть и шут за столом..."
Государь сразу обрадовался, Левашов же нахмурился хуже Орлова и сухо сказал:
- "Это твое награждение, кого хочешь и -- приглашай. Но я б не советовал -- общество не поймет. Вам, немцам, оно ни к чему, а русские не поймут".
Здесь я раскрою известную тайну. Да, Государь больше немец, чем русский, ибо воспитывался в нашей среде и просто не знал русских понятий. О Долге, Чести и Крови.
Ему нравилась юная Пушкина и он не мог взять себе в толк, почему нельзя пригласить ее (с мужем, конечно) к себе на обед. Верней, почему русская знать так ярится при одном слове "Пушкин".
Дело же в том, что у русских понятие "Честь" более родовое, чем у всех европейцев. Именно Родовая Честь требовала у многих из нас держать "гиблую высоту" на Войне. Ценой собственной жизни, но и Чести -- сыновьям, внукам и правнукам. Верен и обратный пример.
Пушкины навсегда запятнались тем, что дед Александра Сергеевича был зачинщиком и участником всех бироновских безобразий. И если к Бирону, Остерману и Левенвольду отношение в русской среде было больше брезгливым -"мол, что взять с этих немцев", то к русским их блюдолизам... Согласитесь, что когда бьет, да вешает иноземец -- ему можно простить, но когда вроде бы свой...
Дети Изменника на Руси страдают всецело, внуков же избегает чаша сия, если дед с другой стороны своей Честью покроет Бесчестие свата. Увы, с Ганнибалами судьба обошлась даже гаже... И дело не в крови, - те же Кутузовы ведут род от мамлюкского султана Коттуза, а в том -- каким местом арапчонок Абрам стал генералом. И если с сыном Изменника на Руси не здороваются, потомков "ночного горшка" в казарме ждет худшая участь.
Прежний Государь знал эти вещи и не привечал "сию порчу", Nicola же настолько далек от русского языка и Культуры, что просто не знал про такого поэта.
Я же, будучи гроссмейстером "Amis Reunis", обязан Уставом и "Целью Бытия" нашей Ложи содействовать развитию Русской Культуры. И вот, по согласованью с "Великим Востоком" моего кузена Сперанского ("Amis" не имеют права на деятельность вне Прибалтики и в России обязаны просить обо всем "Великий Восток"), я однажды "подвел" моего протеже к Государю. Царственному кузену было плевать -- кто получит права на Имперский "станок" и он с радостью свалил на меня этот груз.
Вот и пришлось мне потеть, приглашая поэта, развлечь толпу то туда, то -- сюда. Это -- нелегкое дело, ибо по русским понятиям сие покровительство "порчакам" пятнает Честь самого благодетеля. Именно сия запятая принудила нас в свое время всерьез обсуждать -- кому из русских поэтов мы даем покровительство.
Было три претендента: Пушкин, Катенин и Кюхельбекер. Катенин уже тогда сильно пил, Пушкин "был порчен" в глазах русского общества, а начать русскую словесность с человека по имени Кюхельбекер у моих Братьев не подымалась рука. В конце концов, согласились на том, что пьющего лишь могила исправит, Кюхельбекера никогда не признают своим среди русских, а Пушкина должен вывести в свет человек -- будто не знающий русских порядков.
Вот так и вышло, что хоть "Культурой" у "Amis" и занимались Грибоедов, да Чаадаев, "выводить Пушкина" пришлось именно мне -- "глупому немцу". Поэтому я и шел против русских понятий и правил:
- "Мой брат хочет видеть конкретную даму и я приглашу ее с мужем на мое торжество. Прошу понять меня и не устроить скандала".
Второй бал выдался лучше первого. Так всегда бывает, когда встречаются только друзья. Многие жены, зная нас и что предстоит, сослались на нездоровье, да усталость от первого бала. Супруги наших подруг не рискнули докучать своим видом так что, - число дам было равно числу кавалеров. (Плюс-минус моя жена, Государыня, пронырливый Нессельрод, ухаживавший за обеими, пока я имел тур мазурки с "Прекрасной Элен" -- графинею Нессельрод, да... Пушкин.)
В первый день было сложно расслабиться, -"австрийцы" любят злословить, да и глядеть на постных масонов - удовольствие ниже среднего. Но "положенье обязывало", как говорят лягушатники, и мне, скрепив сердце, пришлось звать эту шваль.
А в отсутствие сих уродов мы отвели душу. Дамы раскраснелись и разыгрались вовсю, особенно когда Государю выпало водить в жмурки. Мазурки следовали одна за другой, и моя нога - память о Бородинском деле разболелась так, что я не мог шагу ступить на другой день. Ну и, конечно, мы воздали должное Бахусу до такой степени, что Государю стало малость нехорошо, и мы усадили его в кресло перед раскрытым окном.