Строго говоря, он похож на моего отца, если бы батюшка мой носил ермолку и пейсы. Или наоборот...

Мы лежим рядом на одном супружеском ложе и я целую женин живот, шепча ему слова Любви и Надежды. Ежели сие будет мальчик - его Крестят, чтоб я смог гордиться моим сыном - Рыцарем! А ежели сие - девочка, пусть растет она в доме великого гешефтмахера средь богатства и роскоши...

Я оставляю жене все Права на доходы мои от городских сукновален и доли в торговых делах Исаака из Валансьенна, а мой отец и старшие братья дали согласие, что все это - деньги моих сына, иль доченьки. Сам кюре объявил, что обидеть Паломника - Святотатство. А реббе кивнул, шепнув тестю про то, что Ребекка моя теперь тоже должна соблюдать десятину и вносить свою лепту.

На улице слышен топот множества ног. Это люди мои в боевом облачении торопятся к возведенной мной церкви. Пора.

Я медленно встаю из постели, Ревекка поднимается следом. Мы молча помогаем друг другу одеться. К чему слова? Все уже было сказано и выплакано, и замолено поцелуями много раз...

Я дал мою Клятву. Я Спас мою матушку. Я Верю в сие. Я Обязан теперь Идти Защищать Гроб Господень. Жена моя Верит в Храм. Я - в Божью Волю и то, что за все надо платить. Я не Хочу уезжать. Я Люблю жену и моего еще не родившегося ребеночка. Но я - ОБЕЩАЛ.

И я - Рыцарь. А Рыцарское Слово - дороже всего. Я Верю в сие...

Когда я вышел на улицу и мне подали моего коня, люди плакали, женщины крестили меня, а мужики снимали шапки свои, истово крестились, били поклоны мне вслед и кричали:

- "Удачи вам, Граф! Помолитесь за нас перед Гробом Господним! Да ниспошлет Бог Удачу Вам и всем НАШИМ!"

Отряд мой уже собрался на площади перед церковью. Прибыли епископы из Намюра и Монса, а из кафедральной церкви Шарлеруа принесли "мироточивую и нерукотворную Богородицу". Люди мои по очереди вставали на колени и причащались пред ней, чтоб Матерь Божия даровала всем нам Святость и Чистоту наших помыслов.

У врат церкви стоял мой отец, моя милая матушка и старшие братья. Мама расплакалась, облобызала меня, братья с чувством били меня по плечам и обнимались со мной на прощание. Каждая из знатных семей по негласному мнению обязана отправить одного из мужчин в Палестину. Только вот... Не возвращается назад почти что - никто. Поэтому братья мои столь крепко обнимали меня и невольно шептали, виновато пряча глаза:

- "Ты... Не думай. Ты - не волнуйся. Дите твое унаследует все твое состояние до последнего су! Спасибо тебе, Александер!"

Последним подошел мой отец. Он был совсем крохою, когда дед оставил его, уходя в Землю Обетованную. Поэтому отец с чувством Благословил меня на Правое дело и, роняя слезу, громко вымолвил:

- "Я сам вырос без батюшки и знаю... Ни о чем не тревожься, не думай. Сын твой вырастет самым любимым из моих сыновей. Не внуков, но - сыновей. Меня самого твой прапрадед растил вместо сына. Обещаю тебе отплатить Долг перед дедом - сторицей"!

При словах сиих снова весело запели колокола, бабы взвыли, провожая своих мужиков, нагнанные священники, да всякие служки запели, перекрикивая их "Аллилуйя!", "Осанна!" и "Славься Господи!"

По отрядам прошелестела команда и люди мои, грохоча сапогами, потянулись долгой, неспешной рекой вниз под горку, - к мостам через Шельду - на восток вглубь родимой Германии. Зазвенели, зажурчали колесами, да зазвякали бесконечные подводы с рыцарскими доспехами - пару лет им предстоит ехать в пыли бесконечных дорог, пока люди мои не наденут их в Палестине...

На армией моей взвился андреевский стяг - флаг моего Геннегау и черный крест Германской Империи. Люди мои, чтоб подбодрить себя, затянули "Коль славен...", им вторили блеяньем десятки, сотни овец, да коров гонимые меж моими отрядами "на прокорм нашего войска". Я, налегке, без доспехов гарцевал на коне над моими людьми, ободряя их шуткой, чтоб... Надеюсь, что у меня не будет слишком уж много беглых, да дезертиров... Уходим ведь - навсегда. НАВЕКИ.

Господи, как же страшно сие Слово - НАВЕКИ.

Два года. Два года бесконечного марша. Десятки, сотни людей моих навсегда упадут, рухнут с голоду, холоду, от усталости только лишь для того, чтобы выжившие увидели Гроб Господень?!

Жуткая Мысль холодком заползла в мое сердце:

Мы идем к Гробу, чтоб все вместе постоять и заглянуть туда - вниз, в разверстую пасть бездонной Могилы. НАШЕЙ МОГИЛЫ.

"Во что Веришь ты, Рыцарь? В Гроб?! А я - в Храм Божий! Ты просишь меня Креститься в Веру твою, чтоб и я Поверила в Гроб?! Рассуди сам - что Святее и Чище: Гроб, или - Храм? И не заставляй меня Верить в Покойника!"

Я невольно обернулся назад. У меня было чувство, что меня - как будто позвали. На холме виднелась повозка с иудейскими звездами, а на ней стояла жена. И я знал, что она знает, что я сейчас смотрю на нее. Жена моя подняла руку, слабо махнула мне, а потом...

На прощание она ПЕРЕКРЕСТИЛА меня.

Гимель

Хозяйка

The Mistress

L'Imperatrice

Die Herrscherin

Цикл Мысли - Зарождение

N-ск - 1940 год

Я стояла пред воротами городской тюрьмы и ждала - не знаю чего. Он, наверное, забыл про меня. Господи, он жил там - во Франции, учился в Санкт-Петербурге, знакомился с настоящими барышнями... Я не знаю, я никогда в жизни не видела "истинных барышень", но я читала про них у Пушкина, Толстого, Тургенева... И еще я видела - Лешеньку.

Я помню, как я встретила его в первый раз - у нас... У нас "забрали" пару преподавательниц (за то, что они когда-то работали на КВЖД), а среди года замены не было и из соседней "мужской" школы к нам пришел их директор - мой Лешенька.

Помню, как он вошел к нам в большой класс ("большой" потому, что в те дни "взяли" многих, уроки все "совместились и за парты набилось аж два класса девочек), положил на стол наши классные журналы и сухо спросил:

- "Какой это урок? Я что-то запутался".

Наш класс ответил, что - математика, параллельный - история. Директор "мальчиков" чуть кивнул, подошел к окну (был ноябрь и за окном было мрачно и сыро) и вдруг произнес:

"Я лютеран люблю Богослуженье,

Обряд их строгий, важный и простой

Сих голых стен, сей храмины пустой

Понятно мне высокое ученье..."

Я впервые в жизни слышала Тютчева и - разрыдалась. И многие тоже расплакались. Я вдруг поняла, что никогда в жизни более не увижу нашу учительницу математики. И "истеричку" тоже - никогда не увижу.

Тютчевская "дверь" за ними закрылась - раз и навсегда. Вернее кем-то закрыта. И еще я знала, что придет день и Лешеньку тоже "заберут". Ведь он - офицер. Офицер - той "царской армии". И что-то вроде князя для местных. А самое главное, - он наизусть знает запрещенного у нас Тютчева.

А Лешенька стоял и читал Тютчева и Есенина - пока не прозвенел звонок. А на другой день пришли и сказали, что теперь мы "временно" учимся "вместе с мальчиками". В "мужскую" не приходили. Говорили, что Лешенька якобы ходил куда-то и сказал так:

- "Я офицер и происхожу из дворян. Пару лет отсидел в исправительных лагерях. И в то же время я - директор школы. Ежели вы тронете любого из моих учителей, я напишу анонимку, что кто-то из вас сажает невинных, оставляя на свободе явного "контрика". Так что - вам придется арестовать меня первого".

Его не арестовали. В "мужской" учились дети всех "важных лиц" нашей "бывшей губернии". И "важным лицам" не захотелось терять - ни такого директора школы, ни такого Учителя Русского Языка и Литературы. Поэтому - в "мужской" так никого и не взяли...

В нашей школе было что-то вроде местного праздника, когда стало известно, что нас "объединили" со школой моего Лешеньки. Учительницы чуть ли не прыгали и - целовались, как девочки.

Я не решалась, я долго не решалась открыться ему. После окончания школы, я стала учительницей. Не совсем - настоящей, а... Ну, вы понимаете - многих "взяли", а учить детей надо и меня, как отличницу, "временно приняли" на ставку учительницы начальной школы, а на настоящую учительницу я стала учиться - заочно. Я решила стать учительницей Русского Языка и Литературы.