Они рассыпаются в разные стороны, а за этими отставшими солдатами плетутся еще другие; все спасаются, охваченные ужасом; из-под ног летят тяжелые комья грязи. Беглецы мало-помалу исчезают; закутанные громады всё уменьшаются.
Мы встаем. Под ледяным, ветром мы качаемся, как деревья.
Мы подвигаемся мелкими шажками. Вдруг мы сворачиваем в сторону - нас привлекает странное зрелище: две фигуры странно переплелись; они стоят плечо к плечу, обняв друг друга за шею. Что это? Поединок двух врагов, застигнутых смертью? Они застыли в этом положении и больше не могут отпустить друг друга? Нет, они оперлись друг о друга, чтобы поспать. Они не могли лечь на землю; она уходила из-под них и сама хотела на них лечь; они нагнулись, обхватили друг друга за плечи и, увязнув по колени, заснули.
Мы не нарушаем их покоя и уходим прочь от этого памятника беспомощной братской любви.
Скоро мы и сами останавливаемся. Мы слишком понадеялись на свои силы. Мы не можем идти дальше. Это еще не кончено. Мы опять сваливаемся в размякший угол траншеи и шлепаемся о землю, как сбрасываемый навоз.
Мы закрываем глаза. Время от времени мы их приоткрываем.
К нам, шатаясь, идут какие-то люди. Они нагибаются и тихо, устало говорят между собой. Один из них бормочет:
- Sie sind tot. Wir bleiben hier*.
______________
* Они умерли. Останемся здесь (нем.).
Другой отвечает: "Ja"*. Это слово звучит как вздох.
______________
* Да (нем.).
Но они замечают, что мы шевелимся. Они сейчас же подходят к нам. Человек чуть слышно говорит:
- Мы поднимаем руки.
Они с облегчением вздыхают, ложатся на землю, и, словно это конец их мучениям, один из них, разрисованный грязью, как дикарь, пытается улыбнуться.
- Оставайся здесь! - отвечает ему Паради, не поворачивая головы: он положил ее на бугорок. - Если хочешь, можешь пойти с нами.
- Да, - говорит немец. - С меня довольно.
Мы ему не отвечаем.
Он спрашивает:
- А другим можно?
- Да, - отвечает Паради, - если хотят, пусть тоже остаются.
Все четверо растянулись на земле.
Один из них начинает хрипеть. Из его груди вырывается какая-то рыдающая песнь. Тогда другие привстают, становятся на колени вокруг него и вращают глазами. Мы приподнимаемся и смотрим на них. Хрип затихает, и черноватое горло, которое трепетало, как птичка, больше не двигается.
- Er ist tot!* - говорит кто-то из немцев.
______________
* Он мертв! (нем.)
Он начинает плакать. Другие опять укладываются спать. Плачущий тоже засыпает.
Подходят несколько солдат; они шатаются, внезапно останавливаются, как пьяные, или ползут, как черви; они хотят укрыться здесь, в углублениях, куда мы уже забились, и мы засыпаем вповалку в этой братской могиле.
* * *
Мы просыпаемся. Переглядываемся. Мы с Паради вспоминаем. Мы возвращаемся к жизни, к дневному свету, к кошмару. Перед нами опять пустынная равнина с мелкими затопленными бугорками, местами заржавленная равнина цвета стали; здесь блестят полосы воды и лужи, и на всем пространстве, как нечистоты, валяются тела; они еще дышат или истлевают.
Паради говорит мне:
- Это и есть война!
- Да, это и есть война, - глухо повторяет он. - Именно это, а не что-нибудь другое.
Я понимаю, что он хочет сказать: "Война - это не атака, похожая на парад, не сражение с развевающимися знаменами, даже не рукопашная схватка, в которой неистовствуют и кричат; война - это чудовищная, сверхъестественная усталость, вода по пояс, и грязь, и вши, и мерзость. Это заплесневелые лица, изодранные в клочья тела и трупы, всплывающие над прожорливой землей и даже не похожие больше на трупы. Да, война - это бесконечное однообразие бед, прерываемое потрясающими драмами, а не штык, сверкающий, как серебро, не петушиная песня рожка на солнце!"
Для Паради это ясно; он вспоминает нашу прогулку в городе и ворчит:
- Помнишь ту бабенку в кафе? Она болтала об атаках, пускала слюни и говорила: "Ах, это, наверно, очень красиво..."
Стрелок, который лежит на животе в гнусной грязи, распластавшись, как плащ, поднимает голову и восклицает:
- "Красиво"! Да, черта с два! Нечего сказать! Может быть, корова тоже говорит "красиво", когда на бойни в Ла-Виллет гонят стадо быков.
Он сплевывает грязью; рот у него выпачкан, лицо мертвенное.
- Пусть говорят: "Так надо!" - бормочет он прерывистым, надорванным голосом. - Ладно. Но "красиво"! Черта с два! - Он отмахивается от этой мысли. И бешено восклицает: - Потому и говорят, что им на нас начхать!
Он опять сплевывает, но, обессилев, падает в свою грязевую ванну и кладет голову на собственный плевок.
* * *
Преследуемый своими мыслями, Паради окидывает взглядом неописуемую картину местности и, не отрываясь от нее, говорит:
- Это и есть война!.. И так везде! Кто мы такие и что здесь такое? Ничего. Все, что мы видим, это только одна точка. Помни, что сегодня утром в мире на протяжении трех тысяч километров происходят такие же, или приблизительно такие же, несчастья или еще похуже!
- И, кроме того, - говорит товарищ (он лежит рядом с нами, а мы его не узнаем даже по голосу), - завтра начнется то же самое. Ведь все это уже началось сызнова позавчера и несколько дней тому назад!
Стрелок с усилием, как будто разрывая грязь, отдирается от земли, где под ним образовалось углубление, похожее на мокрый гроб, и садится в этой яме. Он моргает, встряхивает головой, чтоб очистить лицо от комьев прилипшей грязи, и говорит:
- На этот раз мы еще выживем! И кто знает, завтра, может быть, тоже! Кто знает!
Паради, покрытый тяжелыми пластами черной и желтой грязи, старается выразить мысль о том, что войну трудно даже представить и измерить во времени и пространстве.
- Когда говорят о войне вообще, - размышляет он вслух, - как будто не говорят ничего. Слова застревают в горле. Мы здесь смотрим на это, как слепые...
Немного дальше гудит бас:
- Да, все это невозможно себе представить.
При этих словах кто-то внезапно разражается смехом:
- Да и как это представить себе, не побывав здесь?
- Для этого надо рехнуться! - говорит стрелок.
Что-то лежит; Паради нагибается.
- Спишь?
- Нет, но никуда не двинусь, - сдавленным, испуганным голосом отвечает комок, покрытый илистым чехлом, таким бугорчатым, как будто его истоптали. - Вот что я тебе скажу: у меня, наверно, пробит живот. Но я в этом не уверен, а посмотреть боюсь.