Дым извергающих с утра и до утра;

Шпили и купола над каменным хаосом,

Сквозящие в пару, холодном и белесом;

Низины, где река, под сеткою дождя,

Весь ужас адских вод на память приводя,

Струит свой черный ил, крутясь меж берегами;

Мосты, подпертые гигантскими быками,

Сквозь арки, как колосс Родосский, там и сям

Дающие проход бесчисленным судам;

Волна зловонная, несущая в предместьях

Богатства дальних стран, чтоб сызнова унесть их;

И верфей суета, и склады, чье нутро

Могло б весь мир вместить и все его добро;

Затем ненастный свод, зловещих туч барьеры,

И солнце, как мертвец, одетый в саван серый,

Иль в ядовитой мгле порой, как рудокоп,

Который кажет нам свой закоптелый лоб;

И, наконец, народ, средь грохота и шума

Влачащий дни свои покорно и угрюмо

И по путям прямым, и по путям кривым

Влекомый к золоту инстинктом роковым.

Перевод Д. Бродского

БЕДЛАМ

Свирепое море гудит в непогоду

И, голову тяжко подняв к небосводу,

То падает, то, накалясь добела,

Бросает на скалы людские тела.

Пожар завывает грозней и жесточе,

Когда в безнадежности пасмурной ночи

Он топчет, как дикий табун, города.

Но злые стихии - огонь и вода,

В их похоти грубой, с их яростью краткой,

Ничто по сравненью с иной лихорадкой.

Она леденит наше сердце навек.

Смотрите: душевнобольной человек,

Лишь тень человека, - томится годами

Под мрачными сводами, в страшном Бедламе.

Плачевное зрелище! Вот он бредет,

Низвергнутый в дикую тьму идиот,

До пояса голый, согбенный тупица,

Бредет он, шатаясь, боясь оступиться,

С опущенным взглядом, с бескостной спиной,

С руками, повисшими мертвой лозой,

С глазами, что смотрят бессмысленно-тускло.

И рот, и глаза, и любой его мускул,

И низкий, изрытый морщинами лоб

Все, кажется, быть стариковским могло б.

Он молод годами. Но, взявши за горло,

Безумье к земле человека приперло.

И черепом лысым увенчан скелет.

И мнится: бедняге под семьдесят лет.

Машина оглохшей души бесполезна,

Но все-таки вертится в сцепке железной.

И днем его небо окутано тьмой.

И летом он темен, и мрачен зимой.

Уснет, и во сне ничего не приснится.

И, дня не заметив, откроет ресницы.

Живет он, бесчувственный к бою часов,

Он брошен во Время, как в чащу лесов.

Слюна набегает, пузырится пеной.

Он никнет на ложе свое постепенно.

Навеки вокруг темнота, тишина.

Когда же он ляжет для вечного сна

И в землю вернется, не вызвав участья,

Материя вновь распадется на части.

Смотрите: другой за решеткой не спит,

Постель его смята. Он скачет, вопит.

Молчания нет в одиночной палате.

Он роет солому и рвет свое платье,

Как будто в ожогах вся кожа его.

Глядит, и белки стекленеют мертво,

Зубами скрипит, кулаком потрясает,

Кровавая оргия в нем воскресает.

Не будь он в цепях, - берегитесь тогда!

Попасться в могучие лапы - беда.

Двойная дана сумасшедшему сила!

Дай только ей волю - рвала бы, крушила

Могильные плиты в столетней пыли,

Прошла бы по дальним дорогам земли,

Неслась бы в горах грохотаньем обвала,

Овраги бы рыла, дубы корчевала.

И вот он простерт на земле, и, хоть плачь,

Бессилен и наг этот дикий силач.

И вертит его колесо вихревое,

Сверкая нагими ножами и воя.

Парит разрушенье над башенным лбом,

Как в небе стервятник парит голубом.

И только рычанье да смех беспричинный

Внезапно, как молнии, спорят с пучиной.

И если он крикнет - то здесь глубина

Нечленораздельного, страшного сна:

Горячка справляет победу лихую,

Сквозь бедную глотку трубя и ликуя.

А смерть не добила страдальца еще

И сзади стоит и трясет за плечо.

Вот так и стоишь пред столбами Геракла:

Отвага слабеет, и воля иссякла,

Но наглухо вбиты, не дрогнут столбы.

И снова о них расшибаются лбы.

Загадка для всех мудрецов это зданье.

Здесь гибель назначила многим свиданье:

Тот явится после утраты души,

Внезапно лишенный покоя в глуши,

Другой - заглядевшийся слишком упорно

В созданье бездонное, в ад его черный.

И грязный преступник, и честный герой

Подвержены общей болезни порой.

Любого гнетет одинаковой властью

Проклятый недуг, роковое несчастье.

И лорд, и король, и священник, и нищий

Все легче соломинки в бренном жилище.

Постой у широко распахнутых врат.

Здесь гордость и алчность незримо царят.

Да, гордость и алчность одни! Их призыву

Послушны все твари, кто мыслят, кто живы.

Во тьму слабоумья влечет их поток...

Прощай же, Бедлам, безутешный чертог!

Я глубже проникнуть в тебя не рискую,

Я только смотрю на толпу городскую

И вижу, что яростный гомон и гам

Звучит, как молитва безумным богам,

А небо английское, в тучах косматых,

Похоже на сумрак в больничных палатах.

Перевод П. Антокольского

ДЖИН

Бог несчастных, мрачный дух у стойки,

Родич можжевелевой настойки,

Ядовитый северный наш Вакх!

Вот в невразумительных словах

В честь твою составлена кантата.

Эту песню жалобно когда-то

Черт луженой глоткой подпевал,

Затевая адский карнавал.

Это память о веселых гимнах,

Что во славу ураганов зимних

Пел нормандец, пенной брагой пьян,

Слушая, как воет океан.

Этот вой еще грубей, пожалуй,

Чем когда кентавров рать бежала

И раскатом страшных голосов

Оглашала глубину лесов.

Площадной божок! Тебе людское

Прозябанье в бедах и в покое.

Все тебе - все скверы, все мосты,

Все задворки черной нищеты,

Вся земля в плаще туманной ночи.

И когда, воспламеняя очи,

Веселишься ты, людей губя,

Сам Спаситель не святей тебя.

Каждый душу на прилавок кинет,

Мигом детство розовое сгинет,

Осквернят седины старики,

Мигом бросят вахту моряки,

Женщина зимой во тьме кромешной

Все продаст, вплоть до рубашки грешной.

Джина, джина! Наливай полней,

Чтобы волны золотых огней

Дивное несли самозабвенье,

Сладострастный трепет на мгновенье.

Это двери в рай, а не питье,