Как можно вносить в дом чужую жизнь и не чувствовать этого? Все эти вещи чьи-то, за каждой трагедия, и, может быть, не одна. Они остались от исчезнувших семей, от вымороченных, сгинувших родов. Что меняет, если даже эти семьи сами в прошлом не были святы. Она, как дитя, говорит то, чего сама не понимает. Ведь это все равно что на месте кладбища разбить парк культуры с танцплощадкой или на территории бывшего кладбища начать раздавать дачные участки. А ведь начни, и многие не откажутся от соблазна.

- Я всегда видела, что современная мебель - это полированная фанера. Дрова. Вынуждена была мириться. А это!.. Ты посмотри, как выражен стиль. Совсем другая эпоха.

- И мы в ней смотримся?

- Не понимаю, что ты хочешь сказать? По-моему, я делаю это не для себя, ты знаешь. Мне ничего не нужно. Но ты профессор, у нас бывают люди.

Когда она вот так безапелляционно говорит "выражен стиль", "другая эпоха", рискнет ли подумать кто-нибудь, что она не только десяти, она и восьми классов не кончила. Она не пишет писем, потому что у нее почерк безграмотного человека, а уж о количестве ошибок и говорить не приходится. И при всем при том есть вещи, в которых она разбирается точней меня, а многие веяния ощущает задолго до того, как повеет. Иногда я читаю статью и поражаюсь: ее мысли, ее слова. О моей книге, которой я сейчас занят, она говорит: "Это что, вот эта твоя несвоевременная книга?.." Я боюсь ее пророчества.

Я иду бриться в ванную, шумит вода, я могу не слышать, как она снова что-то передвигает, переставляет в своей комнате. Потом меня зовут.

- Я бреюсь!

Лет восемь назад я был оппонентом на одной защите в Томске. Она поехала со мной - в Сибири она еще не бывала. Вечером, когда я вернулся в гостиницу, на столе торжественно стояла большая супница. "Это кузнецовский фарфор, представляешь? Только здесь еще можно встретить такие вещи. Захожу в комиссионный - чудо. Просто глазам своим не поверила!.."

Тогда тоже рядом с супницей многое сразу перестало "смотреться" и уже не "монтирова-лось". Теперь у нас полный кузнецовский столовый сервиз, за исключением двух-трех предметов, но они, можно не сомневаться, будут разысканы. И это тоже нужно мне, поскольку я профессор, к нам приходят люди.

Я иногда думаю, глядя на мою жену: человечество не остановится. Его способность желать, иметь, создавать себе кумиров не знает предела. Но обитаемый мир небеспределен и уже тесноват.

Телефонный звонок застает меня в передней, когда я уже надеваю плащ.

- Ты возьмешь трубку? - кричит Кира. Она все еще что-то передвигает, что-то перестав-ляет. Наверное, это звонят из комиссии ветеранов, напоминают, что надо сегодня получить удостоверение участника войны.

- Слушаю.

Молчат. Леля? Я тихонько прикрыл дверь.

- Я слушаю!

Щелкнуло, пролетела монетка в автомате.

- Папа? Тебе удобно говорить?

Я пожал плечами.

- Вполне.

- Тут, понимаешь, дело такое... Ты маме тогда все рассказал? Ну, в отношении Аллы?

- Н-нет. Так, в общих чертах, мол, обычная ссора...

- Да? Вот хорошо! Дело в том, что все это оказалось не так. Ну, то, что я тебе говорил тогда, помнишь? Все оказалось совершенно наоборот. Я убедился.

Убедился... Нетрудно было тебя убедить, когда ты сам этого жаждал. А что наоборот? "Не беспокойся, не она уходит, я ухожу..." Что же наоборот? Еще и прощения просил у нее: как он подумать, смел? Надолго вперед будет чувствовать свою вину. Такого воспитали.

- Я тебе потом все расскажу, мне сейчас не очень удобно говорить из автомата. Вы в эту субботу уезжаете на дачу?

- Н-нет.

- Спроси, пожалуйста, у мамы. Мы хотели в субботу прийти к вам.

И голос дрогнул жалко. В глубине души чувствует, конечно.

- Что спрашивать? В субботу мы дома.

Не его мне жаль, мне оскорбительно, что я должен делать вид, играть роли, хотя все я знаю, и она прекрасно понимает, что я знаю все.

- Кто звонил? - кричит Кира.

Не хочется сейчас рассказывать. Она станет вот здесь в коридоре руки в бока и покачает головой: ну? Что я тебе говорила? Я вижу эту ее улыбку. Да, каждый заслуживает то, что заслуживает. Но он мой сын!

- Это мне по делу звонили, - говорю я и ухожу.

На улице уже осень. И действительно, сегодня какой-то странный свет, какой-то металличес-кий отблеск. Я перехожу улицу. Где-то во дворе огромного этого дома в красном уголке будут выдавать ветеранские удостоверения. Много лет назад одноклассник моего сына, маленький мальчик, спросил меня: "Дядя, вы ветеран?" Меня тогда это рассмешило. А было так: учительница попросила меня перед Днем Победы поговорить с детьми. Я не сумел отказаться, надел колодки медалей и явился, так сказать, во всем параде.

Еще издали я вижу: у одного из подъездов стоят старые люди с маленькими детьми. Старые женщины. Неужели они, вот эти седые женщины - девушки нашего поколения?

- Здорово, орлы!

Я обернулся. Ведя за руку внука, бодрой походкой шел по двору курносый старик в вязаной спортивной шапке.

- Почему толпимся? Почему не желаем заходить?

Ему объяснили, пока он обходил знакомых, здороваясь за руку, что еще не прибыла машина из военкомата.

- Непорядок! Нехорошо! Семеро одного не ждут!

И охотно стал ждать, внук его копался на газоне. Что-то он там вскоре раскопал своей красной пластмассовой лопаткой, все дети сползлись к нему на корточках, разглядывали сообща. Наверное, каждому возрасту свое: с некоторых пор, оказываясь среди бабушек и дедушек, слушая их особенные разговоры о внуках, я чувствую свою неполноценность, настало время и мне перейти в другое качество, на пороге которого я слишком задержался.

Наконец прибыла машина из военкомата, проследовали друг за другом двое штатских с портфелями, и все потянулись за ними. Рассаживались в красном уголке, знакомые узнавали знакомых, нескольким я поклонился, они поклонились мне. Тем временем на сцене на двух столах - один для сержантского и рядового состава, другой для офицеров - разложили документы, и процедура выдачи началась. Каждый раз, когда выкликали рядовых и сержантов, седая женщина, сидевшая рядом со мной, порывалась идти, надвигала кошелку мне на колени. Внучка удерживала ее за руку.