Одно дело — наблюдать из деревни по-вечернему темный лес. Другое дело — в этом лесу находиться. И даже провести ночь в глухой тайге, на лосином выгоне и в двух шагах от любопытного медведя — совсем не то, что одним идти по лесу. Каждый выворотень, каждый пень превратился в грозную опасность. Бормочет река или кто-то мягко ступает в кустах? Дети готовы были лечь спать в избушке, а утром идти самим в Малую Речку… Но куда же он пропал, Маралов?!

Дети, конечно, не знали, что делал Маралов весь вечер. А Маралов до вечера беседовал с Махаловым, и Махалов очень скоро понял, что ему не следует рассказывать о попутчиках. Махалов вообще быстро понимал все, что связано с детьми, и всегда вставал на их сторону при неурядицах с родными. Потом беседовал со всем кружком, и дети были готовы говорить о чем угодно, кроме Павла и Ирины. Тем более, что Маралов, среди прочего, так, мимоходом сообщил, что уже отправил ребят в деревню.

Что он сказал Васеньке и Хрипаткову, осталось тайной — сказано было каждому один на один, очень тихо. Известно только, что Васенька переменился в лице и целые сутки никуда не исчезал, приводя в умиление Махалова. И совершенно точно, Хрипатков потом никогда и никому, ни при каких обстоятельствах не упоминал о двух детях, шедших с отрядом Махалова.

А когда пришли смертельно усталые, не очень довольные гости, сел беседовать с ними, и очень ловко выманил многое, что гости предпочли бы скрыть. Потому что и Стекляшкины, и Хипоня видели перед собой недалекого деревенского мужика… и даже не деревенского, строго говоря, а таежного, отродясь ничего не видевшего в жизни, кроме таежных избушек, лосиных следов, соболиных шкурок и капканов. Диковатое создание восхищенно, с наивным восторгом слушавшее тороватых городских умников, напряженно прислушиваясь к шуткам, улыбавшееся робкой улыбкой. И умные городские сообщали дураку много такого, что никогда не сказали бы кому-то более опасному.

А организатор множества охот, отец пятерых детей, матерый предприниматель Маралов с интересом, но и с некоторым отвращением изучал очередных прилизанных пижонов, считавших его дураком.

В результате гости оказывались открыты Маралову, легко читавшему их души. А он сам был понятен им не больше, чем шарообразное существо из соседней галактики.

Темнело, и пора уже было домой, а у Саши (надо же такому случиться!) возникла острая необходимость посмотреть что-то в машине. И они, вроде вполне случайно, спустились к машинам вдвоем, тихо беседуя о чем-то.

— Значит, правда, — они ищут клад… В наших-то горах!

— А вы, значит, в клады не верите?

— Саша, я еще пока не видал ни одной деревни, в которой бы не искали клада… Где поп был богатый, клад зарыл, где купец во время гражданской… Ты-то сам считаешь, что клад есть?!

— Если и есть, эти — не найдут. Эти сами не знают, где искать…

И надо было осознать всю меру презрения Саши, вложенную им в простенькое слово «эти».

— Вреда не будет? — вскользь бросил Маралов.

— Разве что для них самих! — махнул Саша рукой.

Маралов усмехнулся, и Стекляшкины с Хипоней получили шанс найти клад… если он существует, и если они окажутся способны его найти.

Не всякий человек насвистывал и пел бы песни на пустынной таежной дороге, когда стемнело, стало холодно, когда тени ползут от каждой купы деревьев, от каждого куста и холмика, а бело-розовая полоска все сужается, все гаснет на западе, еле видная за ветками. Когда под шинами автомобиля — камни речного русла, бампер плюхает по журчащей, весело бегущей воде, а огромные пихты и кедры склоняются над руслом и машиной, образуя исполинский коридор. Маралов насвистывал, пел, потому что был здесь дома, на этой «дороге» — в русле реки, превращенном в таежную трассу. Где-то здесь должны встречать его ребята… Вот они — две фигурки теряются под исполинскими деревьями!

— Эге-гей! — понеслось с гулким эхом по совсем темному лесу.

На всю жизнь запомнили эту поездку Павел и Ирка.

Во-первых, вечерний, ночной, какой-то заколдованный лес. Свет фар выхватывает стволы-колонны разных оттенков цвета от черного до рыжего и коричневого, косматые ветки елей со свисающим с них мохом, зеленые от водорослей стволы, везде блеск воды на ветках и стволах, мокрые черные камни, высокую траву, зеленую в лучах электрического света, черную к краям освещенного фарами круга. Бабочки плясали в пронзительных конусах света, какие-то незнакомые твари — полупрозрачно-зеленые, коричневые, крапчатые, черные с прозрачными трескучими крыльями… совершенно неизвестно, кто такие.

Во-вторых, сама езда Маралова…

— Эти ручьи — просто спасение! — разглагольствовал Маралов, отчаянно крутя баранку, и машина ложилась в вираж, от которого закидывало уши. — Представляете, сколько пришлось бы потратить, чтобы построить дороги?! А так вода сама дороги делает!

И он переключал скорость, направлял машину прямо на густо заросший кустарником склон. Натужно ревел мотор, летели пласты глины из-под колес, ребята ныряли с сидений на дно, ощущая бешеные прыжки машины, гулкие удары и снизу, в днище — видимо, Маралов переезжал через изрядный завал бревен.

— Ну вот… Смотрите! В той стороне Хакасия! — Маралов обнимал Павла рукой, другой рукой он взмахивал, показывая направление, и машина начинала вилять на краю очень крутого склона, из которого торчали верхушки чудовищных елей.

— А вон там, — показывал Маралов, и машина со стуком раздвигала молодые пихточки и елки, останавливалась в метре от уже основательного ствола, — настоящие хребты. Там и не бывал-то никто.

Остатки света на ночном небе позволяли увидеть угольно-черную, изломанную линию хребта.

— Испугалась?! — хорошо смеялся Маралов над крепко зажмурившейся Иркой. — То ли еще будет, когда вниз поедем!

Но еще одна мысль все больше занимала Дмитрия Сергеевича, заставляла его ерзать на сидении, хмыкать и привставать.

— Ребята… Вы не очень устали?!

— Немного…

— Спать поедем?! — Маралов сказал это так трагически, что потребовать ехать спать было бы попросту свинством.

— Ну не настолько… — протянула добрая Ирина.

— А что? Надо куда-то заехать? — уточнил практичный Павел.

— Надо бы привады посмотреть…

— Поехали смотреть! — блеснули глаза Павла в свете фар и в остатках вечернего света.

— А зачем их смотреть? — Ирине тоже стало интересно.

— А это мне для иностранцев сделали…

— На иностранцев привады?!

— Почти. Иностранцы охотятся. Мы им лабаз делаем… Что такое лабаз, знаете?

— Помост такой, на деревьях?

— Правильно. Помост, чтобы высоко, чтобы если иностранец только ранит медведя, то чтобы медведь его не стащил бы вниз. Иностранец делает засаду на лабазе и оттуда стреляет.

— Так это же, наверно, страшно выгодно!

— Не всегда…

— Так ведь медведь — даровой, его не надо ни растить, ни кормить. А тут еще и иностранцы платят!

— Тогда давайте разбираться… Что такое привада, вы знаете?

— Место, где приваживают зверя… Так?

— А как его приваживают?

— Приманкой?

— Верно. А какая приманка нужна?

— Для медведя, наверное, мясо нужно… Скажем, дохлое животное?

— Соображаете! А теперь рассудите сами: чтобы сделать две привады, мне нужно две туши коровы… Значит, надо ездить по колхозам и совхозам и искать, кто продаст мне дохлую корову. Коровы же не везде дохнут, и тогда, когда мне надо. Значит, полдня буду висеть на телефоне и все равно всего не узнаю, придется ехать.

А ездить надо на большой машине, на грузовике, чтобы сразу можно было увезти… А значит, надо пожечь море горючки… Сколько стоит в Малой Речке горючка, кто знает?

Оказалось, это знали оба:

— Здесь стоит в три раза дороже, чем в Карске.

— Верно! А теперь сообразите: сколько мне туш надо на каждую приваду?

— Разве одной мало?

— Если приводить иностранца, приваживать надо недели за две до охоты. Чтобы зверь уже привык, освоился и ничего плохого бы не ждал. Потому что если иностранец платит деньги, он что хочет? Он гарантий хочет, хочет получить то, за что платил, и чтоб не возникало сложностей. Значит, прикармливать надо заранее. И надо несколько туш на каждую приваду, потому что крупный медведь в два прихода съедает корову. Полностью.