27

Четырьмя неделями позже, в середине последнего апрельского дня увезли мебель, которую Йон решил забрать с собой на Манштейнштрассе. С согласия фрау Крихбаум он уже несколько раз привозил туда в последние дни картонки со своими вещами.

Для перевозки мебели он выбрал из бесчисленного множества адресов, указанных в справочнике, фирму «По всему миру» – ее название обещало безграничные пространства вселенной, взлет к звездам, небесную твердь и музыку сфер.

– Я-то думала, тебя интересуют цены, а не название, – засмеялась Юлия.

После этого он рассказал ей, как его завораживало ее имя и как он упоминал его по возможности в любом разговоре, делая вид, что ведет речь о месяце июле. В этот день они вместе дежурили на переменах и сейчас совершали обход школьного двора. Выслушав его, Юлия бросила на него один из тех своих взглядов, что сводили его с ума, и сказала:

– Если бы мы сейчас были в другом месте, я бы задала тебе такую трепку, что ты бы оглох и ослеп.

После инцидента в «Мамма Леоне» и страстного примирения на следующий вечер конфликты между ними прекратились. Наоборот, Юлия была как никогда внимательной и особенно прелестной. По ее инициативе они предприняли несколько вылазок, побывали в театре, кино. Однажды совершили пробежку по семикилометровой набережной вдоль Альстера, после чего перекусили в Литературном доме на улице Шваненвик, в завершение порылись в маленькой книжной лавке и подарили друг другу по книге. Она получила от него роман под названием «Что я люблю», многие страницы которого были посвящены искусству; сам он недавно прочел его и был в восторге. Она подарила ему биографию Хорста Янсена, чьи рисунки высоко ценила.

Потом они вместе отправились на Шеферштрассе, но по пути у Юлии заболела голова, а кроме того вино плохо подействовало на ее желудок. Она сказала, что скорей всего придет в себя, когда полежит одна, в покое. Попросила его уйти. Однако он все-таки остался, не желая бросать ее в таком состоянии. Уложил в постель, а сам сел в гостиной, глядя на снимок, сделанный Беном Мильтоном. Потом услышал, как она прошла в ванную и ее там стошнило. Выйдя оттуда, она проговорила слабым голосом:

– Ступай, Йон, пожалуйста! Я не хочу, чтобы ты видел меня такой. И не звони, я все равно не возьму трубку.

Озабоченный, он поехал домой. Впрочем, на следующий день она явилась в гимназию без опоздания, сияющая, в прекрасном настроении, а вчерашнее нездоровье назвала пустяком. Это качество тоже восхищало его в ней; Шарлотта из каждой мелочи делала трагедию, во всяком случае в последние годы.

До того как он начал упаковывать вещи и дом наполнился коробками, Йон не раз звал ее на Бансграбен. Ему безумно хотелось провести там с ней еще одну ночь, но она неизменно отказывалась. Ее пригласили участвовать в групповой выставке, которая намечалась летом в отделении банка на Райнбекер-Вег. Юлия экспериментировала с материалами, про которые пока не желала говорить, и работа лучше всего шла у нее по вечерам и ночью. Когда он в очередной раз пригласил ее, она открыла ему истинную причину своего нежелания: во владениях его покойной жены она чувствует себя неуютно, чтобы не сказать паскудно. И как Йон этого не понимает?

Он снова упрекнул себя в глупости и нечуткости. Разумеется, каждая вещь на Бансграбене, каждый предмет обстановки, и прежде всего его кровать, были в сознании Юлии связаны с Шарлоттой. Разве могла она чувствовать себя непринужденно? Йон с нетерпением ждал переезда на Манштейндгграссе. А чтобы этот поворот в его жизни стал праздником не только для него, но и для Юлии, он запланировал некий сюрприз на образовавшиеся в мае каникулы: занятия начинались лишь с пятого числа.

Совершая напоследок контрольный обход комнат, в которых они с Шарлоттой прожили больше двадцати лет, он ожидал, что испытает как минимум приступ сентиментальности. Ничего подобного – он не ощущал ничего, кроме предвкушения жизни с Юлией. Рабочих фирмы «По всему миру» сменили их коллеги из конторы по вывозу мусора и старого хлама, и дом практически опустел. Лишь в прихожей стояло красное кресло. Йон собирался подарить его на прощание Верене. Все, что могло ему пригодиться впоследствии, он оставил на складах «По всему миру» на неопределенное время – почти все книги и картины, пластинки и си-ди, кое-что из обстановки, в том числе шезлонг и два дорогих ковра. Большую часть мебели он продал в последние недели; платяной шкаф Шарлотты и обеденный стол со стульями хотели забрать Меринги.

Несколько минут он простоял в дверях своего кабинета. В нем было пусто, рабочие сняли гардины и жалюзи. Там, где стояла софа, пол был чуточку светлей. А то место, которое он в тот злосчастный вечер с Робертом и на следующий день с таким усердием оттирал, ничем не отличалось от остальной поверхности. Внезапно ему захотелось войти в кабинет, встать на колени и еще раз обследовать каждый сантиметр пола, в поисках каких-либо, возможно, незамеченных им следов, но он сдержался. В ближайшее время полы отциклюют и покроют лаком. В комнату Шарлотты он заглянул лишь мельком, двери платяного шкафа были распахнуты. Там уже не осталось ни красного бюстгальтера, ни желтой ветровки. Он сам разрешил рабочим забрать все, что им понравится.

Спускаясь по ступенькам, он пытался вызвать в памяти жену – как она лежала в тот день с неестественно вывернутой головой и открытым ртом. Но ему представлялась лишь бесформенная масса, черты лица никак не приобретали четких очертаний. И чем интенсивней он пытался, чем старательней припоминал форму носа жены, цвет ее волос, тем больше размывались его воспоминания. Вместо Шарлотты перед мысленным взором неожиданно возник образ ее отца: Адольф Пустовка, приземистый, с красным лицом, стоит на кривых ногах в прихожей и тычет указательным пальцем в Йона: «Так вот, чтобы тебе было ясно, дорогой зятек. Этот вот дом мы дарим нашей дочери. Ты тут ни при чем».

– Знал бы ты, как все повернется, – твердо произнес Йон, засмеялся и прошел через вестибюль в заднюю часть дома. Железная дверь по-прежнему скрипела, но ничего, отныне это забота Мерингов.

В гараже все было в порядке. Как и было условлено, рабочие оставили лишь садовый инвентарь и газонокосилку, остальное все убрали и даже подмели за собой. «Мерседес» Шарлотты купил Кох; Йон запросил за него всего пятьсот евро. В целом же он мог гордиться собой, ведь он быстро провернул все домашние дела. Не допустив при этом ни одной ошибки.

Лишь прощание с Эминой стало ложкой дегтя в бочке меда. В один из ее приходов он оставил ей записку с просьбой задержаться на полчаса и дождаться его, так как ему нужно с ней поговорить. Когда он вернулся из школы, она сидела за кухонным столом и начищала до блеска столовое серебро. Он сказал, чтобы она не старалась: он уезжает из Ниндорфа, и серебряные ножи с вилками пролежат много месяцев в мебельном контейнере. Она бросила на него непонимающий взгляд и продолжала работу. Он сел рядом и, выбирая самые простые слова, объяснил, что, к сожалению, вынужден отказаться от ее услуг. Она слушала молча, и он даже не был уверен, поняла ли она его.

– Мне очень жалко, – сказал он наконец и помимо собственной воли заговорил дурацким примитивным языком. – Только этот месяц. Потом все.

– Твоя жена умерла, – пробормотала Эмина. – Ты бедный человек. Счастье прошло.

Чье счастье она имела в виду? Его? Или ее собственное? За свое счастье он не опасался, его ждала жизнь с Юлией и Шарлоттиными деньгами. Но вот найдет ли Эмина такую же хорошую работу, еще неизвестно. Ведь у нее четверо или пятеро детей, или даже шестеро, точно он никогда не помнил. Определенно, три или четыре ребенка где-то учились. Его захлестнула волна сочувствия, и он даже подумал, не подарить ли ей серебряные приборы, которые она чистила. Он ими не дорожил, их выбирали родители Шарлотты, и они всегда ему казались аляповатыми. Эмина могла бы их продать. Но потом он сказал себе, что ее скорей всего обманут и обсчитают, и удовольствовался тем, что сунул турчанке приготовленный конверт с жалованьем и приличной «прощальной» суммой, пожал ее руку и поблагодарил за то, что она всегда содержала дом в идеальном порядке. Наблюдая из окна коридора, как она понуро бредет по улице, он ощутил спазм в горле от жалости. Единственный раз за последние месяцы он был охвачен искренней и сильной печалью, и даже гибель Колумбуса не огорчила его так, как прощание с Эминой. Вечером он упаковал начищенное серебро, а на следующий день после школы отвез на Постштрассе к ювелиру, специализировавшемуся на старинном серебре. Торговаться Йон никогда не умел и не любил, поэтому удовольствовался суммой в девятьсот восемьдесят евро.