- И так хочется иной раз жить по-людски, и детишек своих иметь, и свой угол... Я ведь всю жизнь но чужим углам, Таисья Петровна, всю жизнь с какими-то непутными людьми... от грубости устал, от нечисти устал, от всего устал... Жизни хочется, обыкновенной, почитаемой. - И вдруг вскинулся, поглядел на нее просяще. - Скажите, смогу я еще, ну, как все... честно... культурно...
- Шли бы вы, Аверьян Герасимовнч, спать, - сказала с какой-то пробуждающейся жалостью Тася. - Выпили и ступайте. Разговоры ваши серьезные, и не сейчас надо об этом: поздно уже да и нетрезвы вы.
Карасев слушал, слушал ее, и выражение его глаз начало меняться, появилось в них что-то хитренькое.
- Холодно одной-то спать? - подмигнул он.
- Мы вдвоем, - сдерживая себя, ответила Тася, как будто не заметив перемены в его голосе и взгляде.
- Так то дите, еще смысла не знает.
- Вы, по-моему, сейчас насчет смысла тоже не совсем, - усмехнулась Тася. - Начали вроде бы со смыслом, а кончаете чепухой.
- Я-то? Я - чепухой? Скажешь тоже. Я все знаю, все понимаю. Твое вдовье дело тоже понимаю. Мышь соломку точит, и то... хе-хе... - Он вдруг торопливо облапил ее и, ища мясистыми губами ее губы, невнятно бормотал: Я знаю... мышь и то хочет... дело вдовье...
- Постой-ка! - сказала Тася таким деловым тоном, что Карасев ослабил объятия. Она встала, оттолкнула его руки и ударила его по щеке изо всей силы. Затем так же деловито сняла с вешалки его доху и шапку. - И быстрей! - приказала она, - а то я еще и поленом обогрею. Культуры... Обыкновенной жизни ему надо! Слизняк! Износился, истаскался... - Говоря так, Тася наступала на Карасева, а он ошарашенно пятился от нее к двери. Только на пороге он опомнился и начал матерно ругаться:
- Н-ну, погоди! - рычал он, натягивая доху, - погоди! Меня-а по морде!.. Я те... Ишь, недотрогу из себя строит! Знаем мы вас, недотрог...
Тася погасила свет и, прижав к себе Сережку, тихонько всхлипнула. Обидно! Случалось и раньше, пробовали ухаживать за ней мужчины, женатые обычно, но делали это не так бесцеремонно. Всегда становилось до того тяжко на душе, хоть волком вой. И почему это так считается, что раз оступившаяся женщина потом только и делает, что без конца оступается и привечает каждого встречного и поперечного. Гадко! Ох как гадко! Сама, сама виновата! Терпи теперь. Еще не все оскорбления и обиды испытала, еще не все.
Спать не хотелось. Она вышла на улицу, прислонилась к дверному косяку спиной и, засунув руки в рукава телогрейки, долго глядела в хмурое зимнее небо. Ни одной звездочки на небе. ни одного огонька в деревне. Тихо вокруг и холодно. Как, в сущности, иногда человек бывает одиноким!
Утром Лидия Николаевна между делом спросила:
- Зачем это Карасев завернул к тебе вечор?
Тася ответила сердито:
- Переночевать.
- И как?
- Постель жесткой показалась.
- А-а, подался, значит, на остров, там лучше принимают. Блудит он тут, как кот. Раздолье ему - мужиков мало, а нашего брата много. И потому не женится, стервец! - Лидия Николаевна вынесла ведро на улицу и, вернувшись, добавила: - А он не впервые уходит отсюда не солоно хлебавши. Ко мне тоже как-то на огонек завертывал.
- Да ну? - поразилась Тася. - Неужели и к вам осмелился?
- А что ж, я ведь тоже вдова, тоже баба, а не мерин, вот и желают иногда мужички, вроде Карасева, выручить!
Тася знала, что хозяйничает в колхозе в основном Карасев, а не правление и не председатель колхоза Зиновий Птахин. Безвольный он какой-то, этот Зиновий, будто мухами засиженный. Говорят, жена крутит им, как захочет, а Карасев, видимо, чем-то и в руках своих зажал. Поди-ка их разбери, что у них там?
Птахину было тридцать два года, а выглядел он, как старая, заезженная лошадь. Голос вялый, походка расслабленная. Делает он все нехотя, словно принудиловку отбывает. Последнее время даже на ругань колхозников перестал обращать внимание, хотя раньше он всякое выступление против себя помнил - и мстил. А еще раньше, когда прибыл в колхоз, был он хорошим парнем и дельным агрономом. Пока не женился на Кларе Заухиной.
Вначале все шло хорошо. Ну, женился человек, взял городскую девушку. В этом ничего уж такого вроде бы и не было: человек с образованием, агроном, гнет березу по себе. Но потом пошло. Супруга его раздобыла справку, что училась и только из-за нездоровья недоучилась в сельскохозяйственном техникуме, а потому, когда Птахина избрали председателем, она перешла на должность агронома.
Но наступили другие времена. В МТС после сентябрьского Пленума появились новые люди, началась проверка агрономов, и Клару вежливо попросили освободить место.
И надо же было Тасе угодить именно на это место, в этот колхоз! А тут целый узел какой-то, крепко стянутый. Кто его развяжет, когда, как?
А пока в работе и заботах незаметно проходили дни. Все дольше и дольше задерживались парии и девушки в жарко натопленной комнате, которую по старой памяти все называли лабораторией, но которая сделалась скорее красным уголком. Тася читала здесь брошюры и книги, рассказывала о том, что знала сама. Переговорив и поспорив о многом, ребята и девушки пели голосистые деревенские песни.
Начались занятия в агрозоотехническом кружке. Нужно было непременно, еще зимой, начинать подготовку к посадке картофеля и кукурузы квадратногнездовым способом. Тренировки решили проводить прямо на снежном поле. Хватились, проволоки нет. И, как всегда, в затруднительную минуту на помощь Тасе пришел Осип.
- Таисья Петровна, я знаю, где достать проволоку.
- Расскажи, если знаешь.
Осип сообщил ей: в лесу есть старая телефонная линия. Она связывала раньше дальний лесоучасток с леспромхозом. Лес там вырубили еще в войну, а линию не сняли. Ближние столбы спилили на дрова. Дальше линия почти вся висит на столбах и деревьях. Осип уже несколько лет пользуется алюминиевой проволокой от этой линии.
Тася посоветовалась с Яковом Григорьевичем. Он махнул рукой: дескать, все равно добро пропадает, пользуйтесь без всяких разговоров.
В воскресенье ребята и девушки направились в лес. Почти все были на лыжах. Вдоволь нахохотались ребята, пока немножко научили ее ходить по ровному месту, а с гор она и сама катилась, лихо, с хохотом и - в сугроб головой. Из леса возвращались усталые, но довольные.