Выслушав, она улыбнулась, потом ударилась в слезы. Вышло, что Решетнев, опасаясь задеть одно ее больное место, затронул другое: ей уже столько лет, а она все еще не связала ни с кем свою судьбу. Никому не нужна следовательно. Успокоилась она быстро, как и расстроилась. И попросила Решетнева продолжить тест. Продолжать было нечего, и грусть опять воцарилась на ее лице.

За окнами стемнело. Сегодня прожектор не лез в комнату сломя голову. Строители развернули его в небо, и он терялся на полдороги к Млечному пути. В тишине Решетнев едва различил ее просьбу. Просьба была неожиданнее вопроса о зимнем лесе.

— Поцелуй меня, — сказала она. Сказала тоном, каким просят подать со стола лекарства. Он присел на угол кровати.

За окном искрился снег. От его колючего вида бросало в дрожь.

Решетнев приблизился к ее лицу. Дыхание обдало его бедой. Он ощутил себя у пропасти. Она говорила что-то тревожное. Трудно было припомнить словарь, который мог бы до конца растолковать ее слова. Спохватившись, Решетнев сел к столу.

— Прости, — сказала она, темнея на фоне постели. Это некрасиво — выпрашивать поцелуи? Да?

— Не знаю, — вырвалась у него глупейшая фраза.

— Почему не уходишь? — спросила она, и Решетнев почувствовал, как ее охватила дрожь. Подсев, он укрыл ее одеялом. Она выразила безразличие к его движениям — стала грустной.

Он представил трагедию ее положения. Словно в безлюдном месте человека окружили и хотят убить. Просто так, от нечего делать.

Нужно было уходить. Пока он собирался, она извинялась, что живет в таком убогом месте. Встав проводить его, она едва удержалась на ногах. Хрупкая фигура в тяжелом темном халате походила на ветку, которую оседлала большая хищная птица.

Решетнев вспомнил свою невесту. Она вызывала интерес. А Ирину было жалко до кровинок на губах. Пошел снег. Крупные снежинки, донеся до земли свою неповторимость, становились просто снегом. Ночь разрасталась, заполняя все вокруг. Она была белой от снегопада, шедшего, казалось, во всей вселенной. Своим вездесущием он покрывал пространства, на которых уместились бы тысячи таких печалей и одиночеств. Снег — единственное алиби природы оправдывал отсутствие звезд.

Когда Решетнев пришел снова, она сидела за столом с бумагами. Увидев гостя, собрала их и уложила в стол. Сегодня на ней было весеннее платье, которое забирало на себя половину грусти. Словно ветка выпрямилась, избавившись от птицы.

Выяснилось, что у Ирины — день рождения.

— Почему не сказала раньше, я без подарка, — растерялся Решетнев.

— Пустяки, — сказала она и принялась накрывать на стол. — К тому же он у меня послезавтра. Просто дуэль была сегодня. Ты не обратил внимания на погоду с утра? Хочешь стихи?

Выпрямившись, она стала читать:

В то время как он переминался с мысли на мысль, удивляясь ее отсчету времени, она успела дочитать и продолжить:

— Через два дня ты тоже приходи. Пушкин умер, но родился Пастернак. Вот так мы втроем и совпали.

После этих слов она заметно сникла и уже через секунду заботилась о другом, словно извинялась, что сказанное ею было интересно только ей одной.

На улице с интервалом во вздох по-дурному ухала сваебойная машина. От грохота приседали свечи, зажженные специально в честь праздника, и вздрагивали ее волосы, пышные, как после купания. Они словно вздыхали при каждом ударе.

Движения и слова Ирины были натянуты и походили на смех после плача, когда губы преодолели судорогу всхлипов, а глаза красны от невысохших слез. Сегодняшний день был необычен. Решетнев это чувствовал. Ирина что-то затевала. Она отдавала много сил, чтобы выглядеть бодрее. Говорила беспорядочно, постоянно схватываясь от ухода с красной нити. Складывалось впечатление, что у нее не было даже детства.

Смысл дня рождения свелся к тому, что она усталая улеглась в постель. Решетневу пришла пора уходить. Так долго он не задерживался у нее.

На улице перестали забивать сваи. Ночь подернулась тишью, потом онемела совсем. Каждый звук воспринимался в тишине как удар колокола.

— Не уходи, — шепнула она сквозь сон. — Мне страшно оставаться одной. И как два последних удара ко всенощной прозвучали слова: — Мне холодно.

Он укрыл ее и поцеловал. Она протянула навстречу руки, как два простеньких вопроса, на которые было трудно не ответить. В промежутках между отрешенностями она много говорила — с губ слетали обрывки фраз и тихие возгласы. Закрывались глаза, и из-под ресниц выбегали две-три слезинки. Она звала его в мир, где было полно огня и тумана. Решетневу не верилось, что он ее спутник. Ему казалось, он припал к узорному стеклу и, отдышав кружочек, подсматривает чужие движения.

Вскоре она уснула, и вместе с ней уснула грусть на лице. Решетнев потихоньку выбрался из объятий и засобирался домой. Между тумбочкой и столом лежали два оброненных листочка. Это были стихи. О том, как девушка, уезжая из города навсегда, продала любимую собаку. Пространствовав и познав ложь и обман, девушка вернулась и решила выкупить собаку обратно. Собака зарычала.

Таких стихов Решетневу не приходилось читать. Охватывало беспокойство, и появлялось желание проверить листочки на свет — нет ли в них чего-нибудь там, внутри бумаги.

На столе лежала тетрадь. Какой-то черновик. Решетнев начал просматривать его. По мере углубления в смысл он представлял себя спускающимся впопыхах в темный подвал по неудобной лестнице, ступеньки которой обрываются круче и круче. Когда по ним стало невыносимо вышагивать без риска загреметь вниз, Решетнев прочел свое имя…

Ирина встала, не открывая глаз. Решетнев уложил сонную и ушел домой.

— Мне кажется, ее нужно хорошенько рассмешить, растормошить. Я подарю ей сборник анекдотов. До весны ей хватит за глаза. А-тамитрава пойдет! - сказал Артамонов.

— Ты бы почитал ее стихи. Такую тоску не выветрить никакими анекдотами. Она живет ею, как чем-то насущным, — возразил Решетнев.

— И все-таки, чем черт не шутит.

— Лучше, если мы как-нибудь вместе сходим к ней. Обещаешь?

После занятий Решетнев опять отправился к Ирине. В домике не наблюдалось никаких перемен, словно Ирина не просыпалась в течение дня. На столе лежало краткое руководство к завтраку, который частью на плите, частью в холодильнике. Руководством никто не воспользовался. Он подошел к тумбочке. Раскрытая тетрадь лежала на другом месте. Бросалась в глаза неаккуратность, с какой велись последние записи. Легко угадывалось, что, припав к странице, Ирина спешила, страшно спешила. Боялась, если в несколько мгновений не распнет себя на листе, 'излитое станет неправдой. Отсюда невыдержанность строк, скорописные знаки и символы, похожие на стенографические.

Решетнев с трудом узнал себя в дневнике. Была запись о том, что она поверила его пустым словам насчет полноценной жизни. Описание вчерашней ночи прочитать было невозможно. Разборчивость сходила на нет. С попытки описания поцелуя вместо слов шли скриптумы — черточки, росчерки. Сочетание, похожее на слово спасибо, было написано в нескольких направлениях. Ирина повторно пережила вчерашнюю ночь. Решетнев производил головой движения, напоминающие отряхивание от воды, и чувствовал, что куда-то уплывает и его сознание.