Ланде быстро пошел ей навстречу, взял за обе руки и притянул их к груди.
— Мама… — твердо сказал он, заглядывая ей в глаза. — Не надо!
Шишмарев неловко поклонился. Мать выдернула руки.
— Что не надо? — резко и громко, озлобленным, срывающимся голосом, по которому было видно, как много она кричала и плакала, заговорила она. — Ты права не имеешь! Отец работал всю жизнь не для каких-то нищих! Дурак!
Шишмарев стоял красный и растерянный, машинально держа деньги перед собою.
— Иди, Леня!.. — печально, но спокойно сказал ему Ланде.
Мать дико вскочила и загородила дорогу, хотя Шишмарев и не трогался с места. Седые волосы спутались у нее на лбу, и было что-то хищное, нечеловеческое в округлившихся, ополоумевших глазах.
— Это вы его сбиваете! — со страшной злобой закричала она. — Как вы смеете? Я жаловаться буду! Это грабеж… Обрадовались!
— Я… — растерянно и оскорбленно начал Шишмарев.
— Отдайте! — взвизгнула старуха и быстро выхватила из рук Шишмарева деньги, по-птичьи согнув пальцы, сразу ставшие костлявыми и крючковатыми, как когти.
Вдруг страшная злоба и обида вспыхнули на лице маленького студента.
— Да возьмите, пожалуйста! — вздернув плечами и сжав кулаки, резко вскрикнул он так громко, что слышно было на улице.
И сразу все стихло. Старуха смотрела на него круглыми, странными и страшными глазами. Шишмарев повернулся к Ланде, пошевелил губами, задохнулся, и судорога задергала его левый глаз и щеку. Его душила обида и гнев, и были они против Ланде.
— Т… так нельзя… — проговорил он. — Прощай, я пойду… ххм…
— Иди, Леня… — также печально и также спокойно ответил Ланде. — Не сердись на меня!
Шишмарев двинулся, растерянно скривился, точно хотел еще что-то сказать, но не сказал и ушел.
Тихо стало в комнате. Мать Ланде крепко держала руку глубоко в кармане вместе с деньгами, зажатыми в ней, а Ланде смотрел на нее печально и ровно открытыми глазами. Их было двое в маленькой комнатке, но каждый чувствовал себя как будто был один.
— Ты, пожалуйста, выкинь из головы эту дурь! — все еще сдавленным голосом, наконец, проговорила мать.
— Это не дурь… — покачал головой Ланде.
— Кого ты этим думаешь удивить? — язвительно продолжала мать. — Как тебе не стыдно, — до чего довел! — вдруг жалко и слезливо проговорила она, вынула руку из кармана и заплакала.
— Это не я довел… — возразил Ланде. Мать плакала. Ланде молчал, горько сжав руки. В комнате было темно и грустно.
— Сам мне потом спасибо скажешь! — уже тихо проговорила мать.
— Не знаю. Слушай, мама, раз ты мне не даешь денег, я не буду требовать. Пусть они будут тебе… Острая, горькая обида кольнула мать в сердце.
— Что-о ты говоришь! — со слезами негодования крикнула она, укоризненно всплеснув руками. — Да разве я для себя!.. Зачем они мне?.. Мне умирать пора… Что ты говоришь, опомнись!
Ланде помолчал.
— Я знаю… — сказал он. — Но я не то хочу сказать. Я ведь, мама, люблю вас, страшно люблю. Но вы думаете, что, сберегая для меня эти деньги, спасаете меня от гибели; а я думаю, что этим вы меня губите. Неужели вы думаете, что я возьму эти деньги для себя только?.. Все равно, этим или другим, а я отдал бы деньги тем, кому чувствовал бы, что их должен отдать… А потому…
— Да что ты, наконец, с ума сошел, что ли? — крикнула мать, и голос ее прозвучал негодующе и недоуменно. — Да чем же ты жить будешь?
— Как-нибудь проживу, — об этом не надо думать, — убежденно ответил Ланде.
— На моей шее вечно будешь сидеть? — ядовито и грубо спросила она.
— Нет, — со спокойной печалью возразил Ланде, — я уйду от вас. Нам трудно жить вместе, не надо: вы не дадите жить мне так, как я хочу; а я буду мучить вас… Лучше я буду жить один.
Мать широко раскрыла глаза, и кровь медленно отлила с ее лица.
— Ваня… что ты говоришь? — с ужасом пробормотала она, и лицо и голос ее стали растерянными и жалкими.
Ланде тихо вздохнул, подошел к ней, стал на колени и нежно стал целовать ее мокрую от слез руку.
Она смотрела на его голову с мягкими слабыми волосами и чувствовала, что нечто громадное, неодолимое надвигается на нее.
— Не плачь, мама!.. Так лучше будет… — тихо говорил Ланде убежденным, ровным голосом.
VI
Марья Николаевна сидела на открытом окне и пристально, задумавшись, смотрела на длинную улицу, освещенную по одной стороне зеленовато-голубым светом луны и глубоко-темную по другой. Далеко-далеко ярко и холодно мерцали звезды, темные деревья, как окаменелые, стояли в лунном свете. Было пусто и холодно.
Издалека послышались одинокие шаги, отчетливо и тихо постукивавшие по доскам тротуара. Кто-то невидимый шел в ночи, ближе и ближе, и было странно и таинственно слышать эти шаги, точно звуки сами приближались к звонкой холодной тиши, неся какую-то свою одинокую тайну.
Марья Николаевна далеко высунулась в окно и, когда в темноте стала рождаться черная тень, пригляделась и, узнав, позвала:
— Иван Ферапонтович, это вы?
Ланде встрепенулся и остановился, потом радостно улыбнулся и подошел.
— Куда вы идете? — приглядываясь к нему, спросила девушка.
— Домой… к Семенову… Я ведь теперь у него живу… пока… — устало и слабо ответил Ланде.
Он стоял у самого окна, и девушка близко видела его осунувшееся, с неестественно большими глазами лицо. Чувство любопытной жалости, то чувство, которое Ланде постоянно пробуждал в ней, поднялось у нее в груди, такое же чистое, свежее и сильное, как и сама молодая грудь.
— Иван Ферапонтович… — мягко, боясь его, спросила она. — Неужели это правда, что вы совсем разошлись с матерью?!.
И сейчас же она испугалась и заторопилась, точно ей стало больно от вырвавшегося вопроса.
— Я потому вас спрашиваю, что мне так жаль и вас, и вашу мать… и ведь вас можно спрашивать обо всем… правда?
— Меня можно спрашивать… — машинально ответил Ланде, видимо, не замечая ее испуга, и сказал грустно и вдумчиво: — Я не разошелся с нею, — я никогда и ни с кем не расходился… Маму я люблю и теперь, может быть, даже больше, потому что она несчастна… Я только ушел жить один… Тут приходилось выбирать что-нибудь одно: или жить не так, как я верю, или уйти… Я думаю, и вы сделали бы тоже… так…
Марья Николаевна посмотрела на него задумчивыми и теплыми глазами.
— Нет, я так не могу… Куда же мне! — слабо улыбнулась она.
— Знаете, — не слушая, продолжал Ланде, и в голосе его зазвучала нота торжественной печали, — легче пожертвовать жизнью, чем… А впрочем, не умею я этого высказать! — вдруг засмеялся он коротко и печально и замолчал.
— А-а!.. — вдруг тонко и протяжно закричал кто-то далеко за садами; а потом стало еще тише.
Ланде прислушался и вздохнул.
— Где же вы были? — спросила, помолчав, Марья Николаевна.
— В монастыре, — ответил Ланде.
— Богу молились? — шутливо спросила девушка.
— Нет, я так… там так тихо… — серьезно ответил Ланде, как будто не осуждая и не принимая участия в ее шутке.
— А вы в Бога верите? — с молодым и девичьим легкомысленным любопытством спросила она. Ланде посмотрел на нее.
— В Него нельзя не верить! — тихо и убежденно, как бы удивляясь, возразил он.
— Почему нельзя? А вот я не верю! — немного склонив голову и прислушиваясь к красивым звукам своего голоса, сказала Марья Николаевна.
— Не говорите так! — печально и горячо возразил Ланде. — Это неправда. Все верят, и вы верите…
Он вдруг протянул руку и взял ее за тонкие нежные пальцы.
— Вы только посмотрите, и вы увидите, что нельзя не верить… Посмотрите в небо, посмотрите! — с какою-то горячей мольбой потребовал он.
Марья Николаевна невольно подняла голову, и большие глаза ее снизу казались Ланде молящими и прекрасными.
Не было конца небесной шири и не было дна сияющей глубине. Чем больше она вглядывалась, тем дальше и выше бесконечно уходили звезды и уничтожались бессильно в необозримом просторе. Казалось, таинственно-торжественное молчание вечным холодом остановило и сковало какой-то неведомый, безграничный размах. Нечеловеческая сила подняла в пространстве ужасный непроницаемый прозрачный свод и застыла в страшном напряжении.