А грозная туча всё ближе надвигалась на наши головы. Десятого июля по старому стилю к нам прискакал наш приятель решётский комиссар и сообщил, что недалеко от Решёт прошла сотня казаков. Имшенецкий предложил ему остаться у нас и заключил с ним договор, по коему тот обязывался охранять нас от красных, а мы его от белых.

К вечеру в усадьбу явилась депутация от станционных служащих с просьбой приютить на эти дни своих баб и детей. Все они боялись, что последние поезда с красными войсками захватят баб с собой, как это делалось на последних станциях.

— А если наши семьи будут в безопасности, так мы и сами скроемся в лесах, а если и это не удастся, то соскочим с поезда на первой остановке и прибежим в Маргаритино.

— Смотрите, — говорил я, — охраняйте дорогу, ведущую в Маргаритино. Напугайте комиссаров большой засадой белых, а главное, дайте нам знать. Тогда мы вместе с вашими семьями углубимся в лес.

— Что же, уж так охранять будем, что лучше и не надо.

К вечеру Маргаритино наполнилось плачущими и воющими от страха бабами и детьми. Одна баба-сторожиха выкинула, и наши дамы всю ночь возились с ней.

То и дело со станции прибегали посланцы с известиями о том, что за станцией Хрустальная идут бои. Однако выстрелов слышно не было: расстояние от нас было порядочное — не менее тридцати вёрст.

ОЛЬГИН ДЕНЬ

Наконец настало одиннадцатое июля, на которое приходится Ольгин день.

Встал я, по обыкновению, очень рано и, справившись первым делом у железнодорожников, где идут бои, узнал, что Хрустальная ещё в руках красных.

Утро было чyдное. Я стал на своём лугу, поточил косу и с восторгом начал косить сочную, в пояс ростом, густую, стоявшую щетиной траву.

Кто сам не косил, тот не может понять то чувство, которое испытывает косец на своей собственной лужайке! Каждый шаг вперёд не утомляет, а подбадривает, азартит. Сколько поэзии, сколько музыки в звеняще-шипящем звуке косы! Джиг, джиг — и ряд за рядом падает, ложась ровными грядами, трава.

Всё больше врезаюсь узкой дорожкой в травяную стену. Но вот кончил ряд, пот заливает лицо и шею. Обтираешь пучком сена косу, правишь её бруском и снова встаёшь на работу. Вновь быстро врезаешься в щетинистую траву, расширяя узкий коридорчик сперва в улицу, а затем в целую площадку… Так и не заметил, как подошёл Иоганн, ведя под уздцы похудевшую на подножном корму Полканку.

Едва мы принялись за метание стога, как начал накрапывать дождик. Дождь шёл при солнце, даря надежду, что скоро погода восстановится. Всё же убирать сено было нельзя, да и коса моя расшаталась и требовала небольшого ремонта. Решил возвратиться домой.

Иоганн сел верхом на лошадь, держа грабли в руках, как пику, и поехал впереди, я же с косой на плече следовал за ним. Пересекая рельсы, я заметил стоящий у полустанка поезд. Я так увлёкся работой, что и не заметил, как он подошёл.

Минут через десять, уже помывшись, я сидел на террасе в ожидании кофе, которым обещала меня угостить именинница Ольга Владимировна. Вышел и сам хозяин. По случаю дня именин дочери Владимир Михайлович разоделся, как никогда, — в красную вышитую рубаху и бархатные шаровары.

По мосту, перекинутому через речонку Северку, я увидел, как идут два «товарища» с винтовками в руках. Матросская форма не оставляла сомнения в том, что это ультракоммунисты.

Сердце моё заныло. Матросы подошли ко мне и спросили, что это за заимка. Я объяснил им, что это сельскохозяйственная коммуна.

Они с недоверием посмотрели на меня.

Завидев «товарищей», Имшенецкий вместе со своим зятем Половиковым схватили грабли и для большей убедительности начали сгребать сено на ближайшей лужайке. Парадные костюмы обоих так не гармонировали с положением коммунара-работника, что мне хотелось послать их к чёрту.

— А это что у вас здесь строят? — спросили «товарищи».

— Сами видите — избу.

— А там что за народ?

— А крестьяне-косцы убирают сено.

Оба прошли дальше по направлению к строившемуся дому.

Я со страхом подумал, что будет дальше. «Товарищи» остановились около постройки и начали о чём-то расспрашивать плотников. Вдруг я увидел, как из дома вышел глухой плотник Николай и «товарищи», толкая его в шею, велят ему идти к нашему дому. Не дойдя до дома, Николай вырвался, бросился ко мне и начал просить спасти его.

— Идём, идём! — закричали матросы.

— Куда вы его, за что?

— Недалече, шагов на сто, дальше не отведём.

— Да за что же?

— Сам знает за что, а тебе какое дело? Ты кто таков?

— Я прежде всего человек и намного старше вас и нахожу по меньшей мере странным, что вы «товарищи» и так относитесь к человеку труда. Это наш полунормальный глухонемой плотник, контуженный на войне. Чем он мог оскорбить вас? Скажите, в чём дело?

— Тебя не спрашивают, так и помалкивай, а то и тебя отведём.

— Не ходи, Николай, — сказал я твёрдым голосом, опустив руку в карман и ощупывая браунинг.

«Товарищи» смягчились или струсили, уже не настаивая на выдаче Николая. Один из них присел на скамейку, сильно развалившись, другой, став спиной ко мне и поставив ногу на скамью, стал разматывать портянку.

Момент настал подходящий. «Сейчас или никогда, — шептал мне какой-то голос, — подойди и всади пулю в сидящего, а затем в хромого».

Но в это время сидящий заговорил:

— Ну ладно, пусть остаётся.

И они стали собираться. Но вдруг, заметив провода, проведённые из дома к электрической машине, остановились.

— Да у вас здесь беспроволочный телеграф!

— Какой же беспроволочный, когда это провода для освещения.

— Знаем мы это освещение, это вы белым телеграфируете. Мы вернёмся и приведём товарищей. Нас здесь четыреста человек на станции. Живо обыщем и, если кто из вас уйдёт, всех расстреляем, а хутор сожжём.

Едва они скрылись, как я начал кричать и махать бутафорскому рабочему в красной шёлковой рубашке. Имшенецкий быстро прибежал.

— Владимир Михайлович, настал решающий момент — или вступить в бой, или бежать.

— Но как же быть с женой? Она не побежит. Да и нас-то всего пять человек. Что мы можем сделать? Нет, я остаюсь.

Володя Имшенецкий бросил свой кольт в клевер, за ним полетел и револьвер Владимира Михайловича.

Я тоже было направился к клеверу, но перерешил. Нет, живым без боя в руки не дамся.

— Маруся, — позвал я.

Но она уже с дочерью шла ко мне.

— Сейчас же вместе с Наташей и Толей бегите в лес.

— А ты?

— Я остаюсь.

— Тогда и мы остаёмся.

— Я приказываю вам.

— Мы без тебя не уйдём. Бежим с нами.

Что было делать? Тяжело было бросать Имшенецких, но было ясно, что они сопротивляться не будут, а, стало быть, я им пользы принести не могу.

И мы все чуть не рысью пустились в лес. […] Инстинктивно мы бежали всё в том же направлении, где скрывались раньше. Тут вспомнил я о присутствии пяти офицеров и командировал к ним Борю и Толю, дабы просить их присоединиться к нам, если на Маргаритино будет совершено нападение. Ведь нас девять мужчин, из коих пять вооружены винтовками, а четверо браунингами. Этого уже достаточно, чтобы внезапным нападением разбить комиссаров. Но наши гонцы пришли с позорным ответом, что они к нам не присоединятся и просят не подходить к ним, так как мы идём с дамами.

Мы прошли мимо них и, перебравшись через большую болотную прогалину, достигли густого молодого сосняка. Если удастся пробраться этой чащобой сажен на двадцать, то мы станем невидимы и все следы пропадут. Выбрав подходящее место, мы остановились, напряжённо слушая, не долетят ли до нас выстрелы из Маргаритина.

А лес таинственно, почти бесшумно шелестел своими ветвями. Какое дело этим гигантам соснам и чащобам до жалких людишек, так бесцеремонно нарушающих их вековечный покой?!

Просидели мы более часа. Имшенецкие решили пойти на разведку.

Минут через двадцать вернулся Боря и сказал, что можно возвращаться, «товарищи» ушли.