— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!

— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.

— Кто? — не понял я.

— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.

Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.

Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:

— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.

— Что это значит?

— Я как раз и хочу узнать.

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.

И я понял, что причина звонка ей понятна.

После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.

— Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, — сообщила Маша.

— Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.

— Вот из-за этого-то… — забубнил Паша.

— Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились — из-за этого все и произошло.

Слово «муж» Маша пока еще произносила с большим удовольствием.

— Это была сцена из комедии Бомарше, — продолжала она. — Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.

— Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. — Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… — А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. — Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали «голосовать»… И вдруг отъехавшая от больницы «Лада» притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная «наглядная агитация». Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая — и мы разнуздались.

— До какой степени? — спросил я.

— Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше — чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: «И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом». Я спрашиваю: «Почему с особым?» — «Потому что я жена Липнина!» И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена — не обязательно одна сатана.

— Так и шептались у нее за спиной?

— Ну да… Она же вела машину.

— Что-то в этом есть неприятное…

Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: «Я рад: наконец маски сброшены!» Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.

Для того чтобы дома все было «в полном порядке», Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.

— Вы говорили о запрещенных приемах? — начал Семен Павлович. — Но в чем они заключаются? В нанесении ударов по запретным… я бы сказал, по заповедным местам человеческой жизни… Семьи!…

— Это произошло случайно. Они вообще не собирались наносить вам удары. И, поверьте мне, сожалеют. Но иметь свое мнение…

— Никто не может им запретить? Понимаю. Их мнение меня не тревожит. Но мнение жены… Она доверчивый человек — и ваши телохранители ей понравились. Даже их имена в сочетании показались ей трогательными.

Он был откровенен потому, мне казалось, что ждал моей помощи. Он знал: если ждешь ее, надо рассказать врачу все. Хотя не смог удержаться и в очередной раз не назвать Машу и Пашу моими телохранителями.

— Жена не в курсе наших производственных дел. Я не посвящаю ее… Но она знала, что в коллективе меня уважают. Это ей было приятно. И вдруг я предстал каким-то чудовищем. Она восприняла их наветы как «глас народный». (Я не улавливал привычных отработанных интонаций: он впервые был вполне искренен.) Поверьте: дома я не скандалил, не возмущался — я просто хотел объяснить ей… Но она не поверила мне, расплакалась и уехала ночевать к матери. Там у Маши и Паши найдется союзница!

Липнин посвящал меня в тайны: на это я не рассчитывал.

— Они рассказали вам о моей жене?

— Она их очаровала.

Эта правда повергла его в окончательное смятение:

— Она не может… не очаровать! Вы не представляете себе, какая у меня…

«Нет, фотографии под стеклом — не реклама, — подумал я. — Он любит жену». Позже я понял: и сына он любил такой неразборчиво-оголтелой любовью, что способен был ради него рискнуть жизнью чужого сына. Я понял: он столь дорожил своим домом, что не замечал других домов на земле — пусть рушатся, пусть горят. «Не опасен ли для людей такой человек?» — думал я позже. Но в тот момент, видя, как он утерял все признаки своего обычного состояния, я испытал чувство жалости.

Даже жестокий человек хочет, чтобы к нему были добры. Даже коварный желает, чтобы с ним были откровенны и прямодушны. Семен Павлович нуждался в моей помощи, рассчитывал на нее.

— Маша и Паша огорчены, что так получилось, — повторил я. — Приношу за них свои извинения.

— А вы не могли бы извиниться за них… перед моей женой, а? Верней, опровергнуть их! Не могли бы? — попросил он. — Она знает, что вы пользуетесь авторитетом… у многих больных. Что к вам стремятся попасть… Это бы для меня имело значение!

Теперь он почти умолял.

— Опровергнуть я не могу.

— Не хотите?

— Нет, именно не могу.

Видевший слезы Цезаря должен погибнуть — это я понял уже на следующий день. Семен Павлович повел атаку на хирургическое отделение… Начинать с Маши и Паши он счел слишком явным, неосмотрительным. И первый удар пришелся по Коле.

— Вашими руками — правой и левой… Так вы, помнится, охарактеризовали своих ординаторов? Именно вашими руками меня встряхнули, нет, сотрясли: я обвинен в своеволии, в волюнтаризме, то есть как раз в том, в чем давно пора обвинить вас. — Теперь уже не осталось ни малейших признаков его вчерашнего состояния. — Отныне я буду неукоснительно придерживаться действующих законов и правил. Как может тринадцатилетний ребенок жить в больнице? Да еще в вашем отделении, которое должно быть стерильным. В отделении, где должен царить особый покой! А какой ущерб наносите вы психике мальчика. Он становится свидетелем ежедневных трагедий и потрясений.

— Потрясением для него будет разлука с матерью. К тому же он не мешает нам.

— Может быть, он даже помогает?

— Представьте себе… Умеет точно определять, кто из больных выглядит лучше, а кто хуже, чем накануне.

— Диагност! Что он окончил?

— Шесть классов.

— Стало быть, «устами младенца»?

— Точнее сказать, глазами… Но глаза и уста у детей находятся в непрерывном взаимодействии.

Липнин погладил стекло, под которым была фотография его сына:

— Рассуждать о воспитании, не имея своих детей, все равно что давать советы больным, не имея медицинского образования. Сейчас многие склонны к этому… Но собственного сына вы бы в хирургическом отделении не поселили!

— Коля останется с матерью, — сказал я твердо. — И лишь вместе с ней покинет больницу. Это будет дней через десять.

— Вы нарушите мой приказ?

— Я надеюсь, что вы… ничего такого мне не прикажете.