Мама и папа не признают политики невмешательства.
Поэтому, если мама задерживается на работе, папа сходит с ума:
- Наверно, она опять вступила в борьбу с хулиганами!
Стараясь успокоить отца, я вспоминаю, что у мамы в этот день занятия литературного кружка, которых на самом-то деле нет.
А если отец задерживается, мама восклицает:
- Он опять помогает какому-нибудь новоявленному Эдисону!
Когда папа наконец возвращается домой, мама говорит примерно так:
- Нельзя столько времени уделять чужим дарованиям. Собственное увянет!
- Не может увянуть то, чего нет, - отвечает отец.
- Помогать другим - это тоже талант! - возражает мама. - Но не самый рентабельный для семьи.
Мама часто употребляет привычные для нее бухгалтерские словечки.
- А сама-то ты разве не вмешиваешься, когда нужна помощь? Причем в гораздо более рискованных ситуациях. Хотя ты, женщина, могла бы пройти мимо...
- Чему ты учишь меня?! - возмущается мама.
Они часто уговаривают друг друга "не вмешиваться". Во время таких разговоров то и дело звучат фразы: "А ты сам? А ты сама?! Ты бы не уважал меня, если бы... Ты бы не уважала меня..."
И оба продолжают бороться с "политикой невмешательства".
Иногда по вечерам у нас во дворе раздавались звуки музыки. Это играл Володька по прозвищу Мандолина. Он жил в соседнем подъезде. Отец и мама сразу же оказывались у окна: она - потому что обожала самодеятельность, а он - потому что не мог пройти мимо чужих дарований.
- Будущий виртуоз! - сказала однажды мама.
- Почему будущий? - возразил отец.
Но многие жильцы встречали Володькину игру без восхищения. Особенно потому, что вокруг Мандолины всегда собиралась толпа.
- Концентрируется шпана! - услышали мы с папой однажды.
- Почему, если много ребят, собирается в школе: то это - класс или отряд, а если во дворе, то это шпана? - спросил папа. И пожал плечами: До чего изменяет память! Детство свое и то забывают.
Возмущавшийся сосед очень любил обращаться за помощью к газетам.
- Всюду пишут о праве человека на тишину!
- Ну, если для вас музыка и шум - это одно и то же...
- Он уже мать свою уложил в больницу, этот ваш музыкант!
- Как он мог уложить?
- Вы сначала узнайте, а потом уже заступайтесь!
Кивнув в сторону Мандолины, отец сказал мне:
- Надо бы переместить его на другую сценическую площадку! Но при чем тут больница? Не понимаю.
Через несколько дней я опять возвращался из Дома культуры вместе с Виктором Макаровичем. И рассказал ему про Мандолину.
- По мнению папы, гибнет талант, - сказал я.
Виктор Макарович ничего не откладывал в долгий ящик.
- Надо послушать. Приведи его завтра. Если это хорошо, определим его в струнный оркестр.
- Он не пойдет... Я уже предлагал.
- Отказался? Почему?!
- Не знаю... Он вообще парень неразговорчивый.
- Неразговорчивый? Это прекрасное качество. А где он живет?
- Рядом с нами. В соседнем подъезде.
- Ну, если Магомет не идет к горе...
Мандолины не было дома. Но если бы даже он был, все равно в первый момент его бы никто не заметил. Потому что в коридоре разыгралась сцена, которую невозможно было предвидеть.
Абсолютно лысый человек, у которого из-за отсутствия волос щеки, и подбородок, и лоб, и затылок - все сливалось во что-то одинаково круглое, голое и доброе, открыв нам дверь, нервно поправил очки и воскликнул:
- Виктор Макарович?!
А Виктор Макарович поспешно заправил рубашку в штаны и воскликнул:
- Неужели... Димуля?!
Войдя в комнату, Димуля сразу стал что-то смахивать со стола, что-то накрывать, что-то прятать... Но Виктор Макарович не обращал на беспорядок никакого внимания. Он подбежал к стене и впился глазами в фотографию, которая висела на ней.
- Это я! - сказал Виктор Макарович. И указал пальцем на спину, изображенную на переднем плане. В углу фотографии стояла дата... И хоть прошло, как я быстро высчитал, тридцать лет, спина у Виктора Макаровича была такая же, как и теперь: подвижная, вся устремленная вперед, навстречу хору, который на фотографии пел.
- А это - Дима и Римма! - сказал Виктор Макарович.
И ткнул пальцем в солистов, стоявших с раскрытыми ртами впереди хора. В одном из них я сразу узнал Димулю.
Черный вихор не делал его лицо менее беззащитным и добрым.
- Дима и Римма... Римма и Дима! - мечтательно произнес Виктор Макарович. - Имена рифмовались... И пели дуэтом!
- Она в больнице, - растерянно и грустно сказал Димуля. - Вот у нас с Володькой тут и творится...
Он продолжал что-то запихивать в ящик, что-то прятать под скатерть.
Виктор Макарович резко повернулся и уставился на Димулю:
- Вы что... поженились?
- Семнадцать лет назад.
- И мне об этом не сообщили? И не зашли ни единого раза?! А ведь были любимчиками! Маргарита Васильевна обвиняла меня в предвзятости: "Нельзя отделять детей от детей! "
- Поэтому мы и стеснялись, - растерянно объяснил Димуля. - Вы же предсказывали нам музыкальное будущее. А мы ничего этого... не оправдали. Я вообще с десятилеткой остался. А Римма кончила техникум. К тому же торговый... Сейчас Римма в больнице.
- Разве я вас за голоса ваши любил? - задумчиво произнес Виктор Макарович. - Дима и Римма... Значит, навсегда срифмовались? Сохранили дуэт! Я очень рад.
Он вдруг встрепенулся:
- Ты сказал, Римма в больнице? А что такое?
- Сердце у нее... Всю жизнь сердце.
- Да, да... Я помню. Она болела ангинами. Я все боялся за ее голос!
- Рожать ей нельзя было. А она родила.
- Мандолину? - неожиданно спросил я.
Виктор Макарович взглянул на меня с изумлением.
- Это прозвище нашего сына, - объяснил Димуля. И успокоил меня: - Ничего, ничего... Ты его знаешь?
- Его знает весь дом, - сказал я.
- Но не весь дом его любит...
Димуля огорченно развел руками.
- Кто-то сказал: "Человек, который всем нравится, вызывает у меня подозрение!" - успокоил его Виктор Макарович.
- По-моему, неплохой мальчик... Как ты считаешь? - обратился ко мне Димуля.
- Будущий виртуоз! - уверенно сказал я.
- И до сих пор мы с ним незнакомы?! - Виктор Макарович с укором взглянул на Диму и Римму, которые на фотографии пели под его управлением. - Забыли меня. Совсем, значит, забыли...
Димулины руки прижались к груди.
- Мы?! - Он обхватил руками свою круглую голову. - Римма все время приводит вас в пример. И сыну и мне. А я привожу вас в пример ей и сыну.
- Представляю, как ваш сын меня ненавидит!
- Вас?! Да мы воспитываем его "по Виктору Макаровичу". Так Римма недавно сказала.
- И какой результат?
- Учится плохо.
- Вот те на!
- А в остальном я доволен. Добрый... Играет на мандолине. Мы его с младенчества музыке обучаем. Сами, домашними средствами... Ведь вы нам внушили, что музыка - радость, а иногда и спасение.
Виктор Макарович снова обратился к фотографии, висевшей на стене:
- Но почему же не привели его?
- Стыдились... В дневнике - тройка на тройке. С математикой очень не ладит.
- Я с ней тоже не ладил, - сказал Виктор Макарович.
- И я с ней не лажу! - с гордостью сообщил я.
- Ты, оказывается, нас слушаешь? - спохватился Виктор Макарович. - Музыкант - это призвание. Он может, в конце концов, позволить себе... А "объявляла" должен успевать по всем дисциплинам.
- Мы ведь знаем, что с тройками в Дом культуры не полагается... - грустно сказал Димуля. - Всегда говорят: "Сначала - отметки, а потом уж кружки!"
- Может быть и наоборот... Не при Мишеньке будь сказано! - возразил Виктор Макарович.
- Мы сходили к директору Дома. Так, для очистки совести...
- К Дирдому? - воскликнул я.
- У него такое прозвище? - почему-то обрадовался Димуля. - Он нам решительно отказал.